Геккерн уронил голову в ладони и крепко сжал виски.
- Господи, что я наделал, - прошептал он. Сальные волосы свисали клочьями меж его толстыми пальцами. - Кажется, я теряю моего мальчика. Будущее холодно серело рутинной пустотой событий без смысла.
- Ну, покойной ночи. - Жоржик поднялся из кресла.
- Сядь, - неожиданно сказал Геккерн. - Сядь и послушай меня.
Жоржик, поведя головою спрва налево, сел назад в кресло со смесью досады и интереса.
- Так вот, - продолжал барон Геккерн, - я хотел бы рассказать тебе кое-что о моём детстве, которое, видимо, весьма отличается от твоего. Так вот, когда я был маленьким, папа подарил мне деревянную лошадку. Собственно, от лошадки у неё была только голова, насаженная на палку. Но для меня эта палка заменяла и туловище лошади, и ноги, и копыта, и хвост. Я был влюблён в неё. Каждый вечер я скакал на ней по нашей гостинной, а отец и мать, сидя в креслах у камина, наблюдали за мной. Эта лошадка осталась моим другом и поныне. Не веришь? - Он кинулся из комнаты.
Спустя минуту посол нидерландского короля в России барон Луи Геккерн де Беверваард вернулся обратно верхом на палочке, украшенной деревянной мордой коня.
- Гей-гей! - покрикивал он, постёгивая воображаемой плёткой бутафорскую лошадку.
- Вот скачет голландский барон, усыновивший эльзаского барона, за что законный обнищавший отец последнего сказал ему только гран-мерси, а его сын послал голландского барона на три весёлых буквы, так что тому стало настолько горько и обидно, что остаётся ему разве что на лошадке из детства скакать.
- Папа, вы что?
- А приёмный папа приёмному сыночку всё-всё готов простить! Он даже дуэль принял на себя. Но Сергеевич Александр дал ему две недели отсрочки. И - не будь я дипломат - вовсе не состоится та дуэль. Остынет пиит. Геккерн выхватил из-под себя деревянную лошадку и бросил её в угол комнаты. - Так что, можешь, сынок, выпить коньяку. Твёрдая рука тебе завтра не понадобится.
- Вот чего я ненавижу, рара, так это когда кто-то устраивает за меня мои дела, - нарочито оскорбился Жоржик.
- Врёшь, - весело сказал Геккерн. - На самом деле ты это обожаешь.
- Терпеть не могу.
- Обожаешь.
- Терпеть не могу.
- Врёшь.
- Что-то вы развеселились, рара - Я развеселился? Я развеселился? Я скорблю.
- О чём?
- О тебе. О себе. О жизни своей проклятущей.
- Только без истерик, рара.
- На сегодня более не дождёшься, сыночек. Нет у меня ни сил, ни желания истерики с тобой устраивать. Главное я сделал - от дуэли тебя уберёг. На всё остальное - воля Божья. Только чую - если и дальше за Пушкиной ухлёстывать будешь, то и Божьей воле прискучишь. Впрочем, ты ведь к сестре её сватаешься. Так оно покойнее будет. Не возражаю, Жоржик. Давай, что ли, коньячку вместе выпьем.
- Не возражаю, батяня.
- Катерина Николавна - барышня в меру затурканая, - сыто произнёс Геккерн, соприкоснувшись своим бокалом с Жоржиковым.
- Ну и что? - прянул тот.
- Да ничего. Просто мне спокойнее.
- Темните, - сказал Жоржик, но коньяк тем не менее выпил.
- Если бы ты был чуть умнее, - Геккерн дотянул свой коньячок, - ты бы понял, что я не темню. А если бы я был чуть умнее, я бы тебя так не любил. Иди спать, Жоржик. В свою спальню. А я - в свою.
Приёмный отец обнял приёмного сына и удалился. Жорж-Шарль налил себе ещё бокал коньяка, выпил его отнюдь не по-французски - залпом и отправился в свою опочивальню. В опочивальне раздевался он нарочито медленно, размышляя почему-то не о будущей своей жене Екатерине Николаевне Гончаровой, не о Наталье Николаевне Пушкиной, ни даже о нидерландском после бароне Геккерне, а о его деревянной лошадке.
"А вот у меня в детстве не было деревянной лошадки. И ничего, что могло бы её заменить. У меня, кажется, вообще было детство без детства. Строгая немецкая мама... Вечно униженный отец... Барон д'Антес... Мне бы к Геккерну благодарность испытывать... А я его только ненавижу... Дурак на деревянной лошадке".
Последняя мысль развеселила Жоржика, он рассмеялся да так, смеясь, и уснул.
Два с небольшим месяца спустя состоялась свадьба барона Дантеса-Геккерна и Екатерины Николаевны Гончаровой. Войдя в Пушкинскую семью, Дантес вдруг начал по-новой ухлёстывать за Натальей Николаевной. Взбешённый Пушкин написал обидчику оскорбительное письмо. Дантес вызвал Пушкина на дуэль. 27 января 1837 года дуэль состоялась.
* * *
Я допил мерзейший "Арпачай", ублюдочного сына азербайджанской ликёро-водочной промышленности, и покинул молочное кафе, в котором вряд ли уж когда отведаю любимых с детства коктейлей. На миксерный стакан мороженого сливочного 150 г., молока 200 г., сиропа 40 г. (две маленькие пластмассовые стопочки). Пора к Кольке - пить коньяк "Армения".
Снежный дождь на улице превратился в гадчайшую изморозь, нещадно колющую щёки. Я пробежал двадцать метров поперечены проспекта и затарабанил кулаком в фанерную дверь Колькиного ларька.
- О! - удивился Колька открывая дверь. - Какими судьбами?
- Колька, - сказал я, бесцеремонно протискиваясь в дверь, - дай я на тебя дыхну.
- И, не дожидаясь разрешения, дыхнул всеми парами.
- Бе-э, - скривился Колька, - что за гадость ты пил?
- "Арпачай", - покаялся я. - Посему теперь хочется чего-нибудь благородного.
Коньяку "Армения", например. У тебя ведь ещё полтора ящика осталось.
- А ты-то откуда знаешь? - звякнул челюстями Колька.
- Рыбка на ушко нашептала. Одна знакомая аквариумная рыбка. У тебя есть знакомые аквариумные рыбки?
- Какие рыбки?
- Да никакие. Шутить изволю. Ты, Колька, крышку, крышку-то лавки открой, на которой сидишь - особенно когда фининспетор приходит, и бутылочку достань.
Колька побледнел. Потом покраснел. Встал и откинул крышку лавочки, на которй сидел. Достал бутылку коньяка "Армения". Судорожно глотая пересохшим горлом спросил:
- Ты откуда... вообще?
- Я из джаза, - нагло ответил я.
- Но ведь Юрочка не может... Юрочка-то откуда знает?
- А Юрочка-та ниоткуда ничего не знает, - заверил я. - Он ведь не аквариумная рыбка.
- А кто аквариумная?
- Я, - ответил я. - Вы ведь сами наградили меня всезнанием. Ну, так сами ж и выгребайте. И не пугайтесь.
- Чем мы тебя наградили?
- Вселенским разумом, БЛЯДЬ! Разливай коньяк.
- Так то ж прикол, - сказал Колька, разливая коньяк по мутным стаканам и тушуясь до рдения.
- Ну, так давай выпьем за ваш прикол. Он мне многое принёс. Я теперь в автобусах могу без билета ездить.
Колька хлопнул себя по щекам.
- Игорёк, мы ведь не хотели ничего плохого.
- Так ничего плохого и не случилось. Езжу в автобусе без билета, пью с тобой коньяк "Армения"... Где ж плохое?
Колька ещё что-то говорил, шевеля губами, но я его уже не слышал. Я подумал:
почему это Геккерн вообразился мне жирным и коротконогим? Я ведь знаю, что он был худощав и довольно высокого роста, никаких сальных прядей у него не было, поскольку он лысел, зато имелась бородка без усов, которую почему-то называют "шведской", хотя носили её в основном голландские шкиперы. Н-да, человеку с воображением нечего бояться, кроме собственного воображения. И почему это, кстати, моё воображение воображает только известных мира сего? Пушкин...
Пушкин... А вот хотя бы... хотя бы ... Ну вот Митяй с разгрузки угля. И из бара "Солнечный". Раки...
Митяй родился под созвездием рака. В недоброй памяти 1936 году. Детство его, невзирая на начавшуюся войну, было солнечным и безоблачным. Папа его был отмазан от фронта службой в райвоенкомате. И когда со службы возвращался он домой, маленький Митяй забирался под печку и баловался оттуда: приклеивал фальшивые усы, шевелил ими и спрашивал:
- Чо, похож я на терикана?
Папаня ласково глядел на сынка и говорил: