- Как хуй на Эйфелеву башню. Вылазь оттудова, дурило.
Когда пришло время, Митяй вступил в пионеры, когда пришло другое время - в комсомольцы. Будучи комсомольцем, претерпел он публичное развенчание "отца народов". В отличие от многих его сверстников событие это его не потрясло. С таким же равнодушием перенёс он за три года до этого и смерть вождя. Теперь его, военнослужащего срочной службы танкового полка под городом Гомелем Белорусской ССР, тревожила лишь одна мысль: не начнётся ли новая война. И, как это всегда бывает, война не замедлила начаться. Танковые войска были брошены на подавление венгерского восстания. Каждый солдат и каждый офицер в части трясся, ожидая приказа выступить на Будапешт. Но приказа для подгомелевской танковой части не последовало. Так что Митяй не участвовал. Приблизительно в то же время написал он первое своё стихотворение, двустишье: "Венец несбывшихся надежд - я не поеду в Будапешт".Собственное словоизлияние удивило его гораздо больше событий того года. Удивило настолько, что он решил об этом забыть. Вернулся из армии, зажил прежней жизнью, поябывал соседских девчонок, потом вдруг: "Я из армии вернулся, будто заново проснулся". Устроившись на конвейер саратовского шарико-подшипникого завода, сподобился до четверостишей и даже небольших стихов.
"Не верую потому что нелепо Над пустыней не плачут грозы Для чего измученному небу Проливать в песок свои слёзы Обнажать свои молнии-раны Испускать свои громы-стоны Чтоб умилостивить варана И разжалобить скорпиона?"
Был удивлён самим собой. Даже несколько возгордился. Наслаждаясь гордостью, попытался писать ещё. Получились гадости. К самому себе остыл. В этом взвешенном состоянии, не ожидая от себя ничего большего, познакомился он с Мариной Румянцевой, с которой каким-то образом прожил пятнадцать лет. Детей он, слава Богу, не нажил и благополучно развёлся на шестнадцатом году без большого ущерба.
Начал, впрочем, крепко пить. С шарико-подшипникового его уволили. Стал подшабашивать на Саратове-Товарном, ибо никакой чёрной работы не гнушался. А работа и впрямь была чёрной - разгрузка угля. Чаще же всего наблюдали его в пивнушке на Сенном Рынке, где он брал пиво на вынос и потреблял его, сидя под навесиком, попутно обдирая воблу и философствуя в пространство. В собеседниках Митяй не нуждался. Жил он жизнью животной и простой. Желал лишь, чтобы все оставили его в покое. И, в конце концов, все оставили его в покое. Завсегдатаи пивнушки, прочувствовав его натуру, уже и не пытались подлезть к нему с разговором, но с удовольствием перешёптывались в его адрес - ведь в подобных российских заведениях всегда необходимо найти какого-нибудь чудака, о котором можно было бы пошептаться. Митяй не обращал на это внимания, а, скорей всего, и вовсе не замечал шёпот у него за спиной.
Но каждую ночь снилось ему теперь одно и то же: он - волк, бегущий по чёрному лесу, непонятно, от кого или за кем, но знает, что надо бежать, и вот взбегает он на совершенно облысевший холм посреди леса, и перед ним распахивается всё небо с серебрянным кружком луны, и ему хочется не то вознести небу молитву, не то поведать луне сразу все свои стихи, он задирает лицо - нет, морду - вверх, раскрывает рот - нет, пасть - и оттуда вырывается хриплый волчий вой. И просыпается Митяй с совершенно мокрым лицом, с тоской бессилия, что ничего он со своей трижды опаскудевшей жизнью поделать не сможет.
"С серебряной тоской, - вдруг подумал Митяй, сидя под навесиком с пивною кружкой в руке. - Серебряной, как луна над холмом".
"С сербряной тоской", - подумал я, сидя в Колькином ларьке со стаканом коньяка "Армения" в руке.
"С серебряной тоской", - неожиданно для меня подумал Колька, наблюдая, как я пью его коньяк.
"С серебряной тоской", - подумал Русланчик, глядя на часы и подсчитывая, сколько осталось до конца работы, до встречи с Игорем.
"С серебряной тоской", - подумал Серёжка, слушая звуки похоронного марша, провожающие в последний путь бывшего начальника штаба дивизии.
"С серебряной тоской", - подумал Петро, бывший угольный напарник Митяя, ставшего некогда для него, Петра, чуть ли не отцом родным. А теперь Петро со всей серебряной тоскою знает, что не вернётся к Митяю никогда.
"С серебряной тоской", - снова подумал Митяй, допивая пиво.
"С серебряной тоской", - подумали ВСЕ.
- Спасибо за коньяк, Колька, - сказал я обожжённым ртом, отставляя пустой стакан. - Пойду.
- Куда?
- Неважно. Юрочке привет. Дай бутылку водки на дорожку.
На "Абсолют" Колька не расщедрился, пришлось брать бутылку "Смирнова". С бутылкой подмышкой ввалился я в Серёжкину сторожку.
- О! - воскликнул Серёжка - Кого мы видим! L'ange a tombe sur la terre!
- Est tombe, - механически поправил я.
- Чего? - не понял Серёжка.
- Говорю, est tombe. " Tomber " спрягается в перфектном времени с "etre", а не "avoir".
- Ну-ну, - только и сказал Серёжка, - ты что, на досуге повторяешь школьный курс французского?
- Зачем повторять? Я и так его знаю.
- Хе. А что ты ещё знаешь? - Серёжка с явным удовольствием таращился на оттопыреный карман моего пальто, угадывая в нём бутылочку.
- ВСЁ, - спокойно ответил я. - Даже жить неинтересно.
- Да-а, - притворно вздохнул Серёжка, - как я тебя понимаю... Я, кстати, тоже знаю, что у тебя в кармане лежит.
- И я. А ещё - где ты сегодня от Корнеича бутылку заныкал.
- Э? - Серёжка с недоверием посмотрел на меня. - Ну, и где?
- На дне пожарной бочки с водой, что на дворе стоит. И не противно тебе?
Во-первых, мокро, во-вторых, холодно, в-третьих, грязно - там же всякая дрянь плавает.
- Тэк-с, - протянул Серёжка, - уж не моей ли бутылкой твой карман оттопыривается?
- Побойся Бога, Серж. У тебя ж "Перцовка" из Центрального гастронома, а у меня "Смирновская" из Колькиного ларька.
- Мистифицируешь? - нахмурился Серёжка. - Бог с ней, с водкой, откуда про ЦГ узнал?
- Следил за тобой с утра. Надел чёрные очки, шапку-ушанку до колен и так, никем не замеченный, ничем не выделяясь, следовал за тобой по пятам. Когда ты оборачивался, я приседал, и ты меня не видел. Шапку и очки я после подарил нищему, который тут же начал приседать. Теперь ты знаешь всё.
- Идиот, - прокомментировал Серёжка. - Юродивый. Это тебе нужно шапку и очки подарить, чтоб ты приседал.
- Нет, Серёнечка, не идиот. Идиоты не знают диаметра Солнечной системы, язык суахили, доказательства теоремы Ферма и того, что нынешнее твоё место на кладбище обошлось тебе в своё время (7сентября 1980 года) в тысячу рублей, перетекших из кармана твоего папы Василия Игнатьевича в карман твоего шефа Петра Алексеевича, который за те же деньги отмазал тебя от армии с диагнозом "плоскостопие". Откуда такие деньги взялись у твоего папы - умолчу. Но ты понимаешь...
- Заткнись, - зло оборвал меня Серёжка. - А Корнеича я, суку, приморю.
- Окстись - при чём тут Корнеич? Он-то откуда мог знать, что деньги твоему родителю достались в результате...
- Заткнись! - Серёжка начал звереть. - Лучше скажи, кто тебе всё это сообщил?
- Ну, кто ж станет делиться с человеком такими интимными вещами, кроме его лучших друзей! Ты, конечно, сообщил, Колька и Руслан.
- Ты гонишь! Колька и Руслан об этом ни сном, ни духом. А я тебе такого и по пьяни выболтать не мог.
- По пьяни - нет, конечно. Но виртуально - да.
- Что значит, виртуально? Что ты имеешь в виду?
- А ты попробуй и сам заснуть ногами на север на следующий день после моего дня рождения - и тоже будешь всё знать. Только придётся годик подождать.
Серёжка привстал, затем снова плюхнулся на стул.
- Так ты хочешь сказать... ОН - действительно есть?
- Он - это кто? Он бывают разные. Помнишь, как в анекдоте Петька заглянул в цистерну, а там - и вправду ОН.
- Он - в смысле Высший Разум.
- Конечно есть. Не желаешь приобщиться? - Я вытащил из кармана бутылку "Смирновской". - Давай стаканы.