Верхняя губа его дрогнула, последняя её фраза заставила его сдержать тот пыл, с которым он хотел ворваться в неё. Люциус прикрыл глаза, и глубоко вздохнув, вошёл в неё настойчиво, но всё-таки аккуратно, с наслаждением ощущая как её влажная, узкая плоть покорно приняла его. От удовольствия он прикрыл глаза и запрокинул голову назад. Как же сильно он скучал по ней все эти дни!
Вздохнув, Гермиона раскинула руки в стороны и застонала, подаваясь ему навстречу.
— Я не буду больше покорно ждать по нескольку дней, пока ты соизволишь принять решение о нашей дальнейшей судьбе. Это ясно? — строго спросил он, совершая методичные движения, ощущая, как по телу его расползается приятная истома.
— Ясно! — сладко выдохнула Гермиона.
— Это мой дом, ты моя жена и носишь ты моего ребёнка, а значит, только я отныне решаю здесь нашу дальнейшую судьбу! — он облизал большой палец правой руки и прикоснулся им к её клитору.
— О, Люциус! — всхлипнула Гермиона, и он почувствовал, как стенки её влагалища начали пульсировать, сжимая его член. Люциус прикрыл глаза и с шумом вобрал в лёгкие воздух. Как же сильно он её любил!
Гермиона кончала. Люциус крепче обхватил её бёдра, чтобы она, охваченная конвульсиями оргазма, не соскользнула с него. Стон Гермионы превратился в сплошной протяжный звук. В порыве наслаждения она цеплялась пальцами за скатерть, царапала её ногтями, изгибалась как тетива, хваталась за свои бёдра и руки Люциуса, но он крепко держал её, не сбавляя темп. Чувствуя приближение собственного оргазма, он тоже застонал, и в следующий момент волна наслаждения и облегчения накрыла его с головой.
Прекратив совершать фрикции, Люциус задержался в ней так глубоко, как только мог. Гермиона уже не сопротивлялась, она просто тяжело дышала, впившись ногтями в его руки, которые с силой сжимали её бёдра. Наконец, ослабив хватку, он, дрожа всем телом, повалился на неё, вдавливая в стол, припадая лицом к её оголённой груди, покрывая поцелуями её сосок, на котором виднелся красный след от его недавнего укуса.
Обхватив руками её плечи, он сгрёб Гермиону ближе, дотягиваясь губами до шеи, щеки, губ. Глаза её были закрыты.
— Всё в порядке? — тихо спросил он.
Гермиона обратила на него опьянённый взгляд.
— Ты просто сумасшедший, ты об этом знаешь? — спросила она, и губы её тронула улыбка.
— Но тебе же именно это во мне и нравится, — оскалился он.
Люциус поднялся и, взяв Гермиону за руки, снял её со стола, но ноги у неё, видно, так затекли, что она не смогла твёрдо на них встать и чуть не упала. Люциус тяжело опустился на стул и посадил Гермиону себе на колени, стискивая её в своих объятиях, как ребёнок тряпичную куклу. Ноги её безвольно свисали по сторонам, голова упала ему на плечо, мерное дыхание опаляло Люциусу шею. Уткнувшись в её растрепавшиеся волосы, он с наслаждением втянул её терпкий, упоительный запах.
— Так будет каждый раз, когда ты будешь плохо себя вести, — заботливо прошептал он Гермионе на ухо, поглаживая её спину, перебирая пальцами её шёлковые локоны, такие любимые, такие непослушные.
— Тогда я не обещаю соблюдать все эти правила, которые ты мне тут озвучил, — проговорила она и, приподняв голову, с вызовом посмотрела ему в глаза.
— Вот, значит, как? — лицо его озарила восхищённая улыбка, и он, с наслаждением поцеловав её в губы — пьянящие, сводящие его с ума губы, которые он не целовал вот уже три дня, произнёс с особой нежностью: — Я ни капли в тебе не ошибся…
***
Гермиона приняла свою суть. Ту её часть, которую всегда считала достойной лишь порицания. Признала, что, как и другим людям, ей не были чужды эгоистические мотивы, а обращение к ним, порой являлось благом куда большим, чем слепое самопожертвование. Разрешить себе быть счастливой в то время когда кто-то другой оставался несчастен, было нелегко, однако ещё более тяжёлым испытанием стало для Гермионы разочарование, которое она испытала по отношению к самой себе, осознав, сколько лет прожила в ослепляющем желании быть непогрешимой. Гермиона поняла, что ошибки, которые раньше она столь чутко различала в других, расцвели за последние годы бурным цветом в ней самой: тщеславие и гордыня проросли сквозь благоразумие и справедливость, а уныние разрушило смирение. Но самым тяжёлым ударом для Гермионы стало осознание, что добродетели её, принявшие столь уродливые формы, послужили угрозой не только её собственному здоровью и счастью, но и счастью зависящих от неё людей и, в особенно, жизни её будущего ребёнка. Кажется, только сейчас Гермиона наконец поняла, что в её власти была уже не только её собственная судьба, но судьба другого всецело зависящего от неё существа.
Осознание этой новой сложной ответственности, заставило Гермиону испытать страх, перед тем, была ли она вообще готова к материнству; способна ли была, достойно справиться с ним? Выбора, однако, у неё уже не было. Внутри неё с каждым днём атом за атомом, клетка за клеткой, росла новая жизнь, и всё, что она могла сделать теперь — это попытаться не подвести её.
В последующие дни, лежа в своей постели, Гермиона, бывало, даже не могла сомкнуть глаз, пытаясь убедить саму себя, что ещё способна стать хорошей матерью, несмотря на все слабости, которые она в себе обнаружила. А когда мысли её по отношению к самой себе становились чересчур суровыми, она старалась покрепче прижаться к Люциусу, потому как теперь, после утраты собственного доверия, единственным человеком, которому она могла доверять, был именно он.
К Люциусу Гермиона испытывала теперь какую-то изнывающую, полностью обезоруживающую её благодарность за то, что он не побоялся столь грубо, но справедливо отрезвить её в момент её духовной слабости и, более того, простил ей это, в то время как сама себя она прощала с большим трудом. До недавнего времени — весь этот год, где-то в глубине души Гермиона считала Люциуса слишком уж уязвимым перед соблазнами разного толка, безотчётно как бы возвышая над ним саму себя. Теперь же она поняла, что именно это и было одним из самых ужасных её заблуждений, сделавших её не способной видеть истину. Внезапно человек, которого, как она считала, к свету из тьмы вела именно она — сам оказался источником света и вытягивал из тьмы уже её.
***
Спустя неделю, когда наступил июнь, Гермиона попросила Люциуса снова отправиться с ней в больницу к Рону. Вину свою перед ним она уже испытывала не столь остро. Чувство это переросло у неё в жалость — тягучую, молчаливую, ноющую. Гермиона ещё не знала, как помочь ему, да и могла ли она сделать это? Но, после второго посещения больницы, она дала себе обещание, что попытается сотворить для него хоть что-то хорошее. Гермиона поняла, что даже если ей и не удастся в конце концов отыскать способ излечить его, она была обязана, по крайней мере, оказать поддержку его сыну, Хьюго, несмотря на то, что Лаванда упорно не выходила с ней на связь.
В этот раз Гермиона попросила также доктора Шафика дать ей историю болезни Рона, с перечислением всех уже испробованных методов лечения, и после недолгой приватной беседы Люциуса с колдомедиком, получила все необходимые бумаги, которые принялась изучать сразу по возвращении в поместье.
Лечение Рона было не примечательным. В основном оно базировалось на применении классических для таких недугов зелий, оказывающих транквилизирующий эффект разной силы. Время от времени препараты и дозы менялись, однако никакого выраженного улучшения за все эти месяцы отмечено не было. После того же, как стало известно, что причиной болезни Рона стало заклятие Обливиэйт, доктор Шафик начал применять к нему особую терапию, заключающуюся в попытке нейтрализации эффекта этого заклятия посредством специальных контрзаклинаний. Впрочем, действия эти снова не дали никакого эффекта, из чего доктор Шафик делал вывод, что само заклятие Обливиэйт со временем уже разложилось, а полное изменение сознания, наблюдавшееся у Рона являлось только его печальным последствием, исправить которое, увы, не удавалось ни одним из известных официальной колдомедицине методов.