— Дайте мне снотворный порошок и можете уходить.
Лекарь достал порошок, высыпал его в стакан с водой.
Старик, разумеется, выпил, но большие его глаза следили за лекарскою мимикой, весьма живой и веселой. Не вызывает он доверия, ох не вызывает.
— Господин Вольтер, — сказал лекарь, — коли уж топите камин, так открывайте в ставнях форточки, а то вон сколько дыму. Намедни чуть было пожарных в Потсдаме не переполошили.
— Неужто? Еще и это! Что ж, la comedia é finita. Покойной ночи!
— Sic transit gloria mundi. Приятных снов!
Ночью Вольтер спал, но дурно, а проснулся наутро от ружейных залпов, доносившихся из Потсдама, и посему заключил, что король проводит маневры. Монарха он и впрямь нигде не видел, но к полудню получил письмо, с королевской короною на сургучной печатке.
Письмо гласило:
«Милостивый государь!
Доктор Ламетри известил меня о Вашем решении отправиться на воды. Хотя мне будет недоставать Вашей любезной и поучительной беседы, я не стану препятствовать Вашему желанию, затем что уверен: основательное лечение поправит Ваши нервы и Ваше слабое сердце.
Желаю Вам благополучного выздоровления, а по меньшей мере уповаю, что супротив нынешнего здравие Ваше не ухудшится.
F.R.[15]»
Подорожная грамота! И в тот же вечер Вольтер выехал в Лейпциг, где устроил чтение Фридриховых сатир, каковые даже намеревался напечатать. Но во Франкфурте его взяли под стражу и отобрали бесценный манускрипт, который снискал бы Фридриху еще больше недругов, чем он уже имел. Схваченный и отпущенный, Вольтер бежал сначала во Францию, где в «Историческом словаре» опубликовал гнуснейшие сведения о частной жизни Фридриха Великого.
Через несколько лет он обосновался в Ферне́ на берегу Женевского озера — мультимиллионер, патриарх, король.
Многие годы спустя престарелый Вольтер по-прежнему жил в своем Сан-Суси, то бишь в Ферне, и был королем. Неугомонный, как раньше, беспокойный и тщеславный.
Маленький его замок представлял собою скромную двухэтажную постройку, окруженную деревьями, с круглою клумбой у фасада. Слева от въездных ворот стояла небольшая каменная часовня. Над входом красовалась доска с знаменитой надписью «Deo erexit Voltaire»[16], снискавшей ему смешки друзей-литераторов и ненависть церковников.
В саду у него была крытая аллея из живых грабов, напоминающая длинную залу с окнами, прорубленными на озерную сторону. Оттуда он видел Монблан, который особенно на закате представал во всей своей красе, и синюю гладь Женевского озера, распростертую до Кларана и долины Роны, где скитался, любил и терзался несчастный Руссо.
Сейчас, в вечерних сумерках, старик сидел в своей зеленой беседке и, когда доставили почту, играл в безик с местным священником. Писем было много, с роскошными печатями.
— Простите, аббат, я должен просмотреть корреспонденцию.
— Извольте! — ответил священник и пошел прогуляться по садовой аллее.
Немного погодя старик окликнул друга:
— Аббат, идите сюда, послушайте-ка!
Аббат, который ради своего прихода поддерживал отношения с Вольтером и, не ввязываясь в споры о вероученье, приноравливался к его сумасбродным выходкам, тотчас явился на зов.
— Надобно вам послушать письмо от Фридриха, Великого, единственного, несравненного. Он меня простил, и я пристыжен!.. В последний вечер в Сан-Суси я был раздражен и в сердцах имел низость напомнить ему об отцовской палке. Едва это слово сорвалось у меня с языка, я почуял в воздухе его отпор, однако ж он себя сдержал. А ведь мог бы отпарировать тою палкой, что сыграла некую роль в моей юности, но смолчал — из уважения к моим летам или по иной какой причине. (Кстати, палка оказала свое воздействие и на становление великого Вильяма Шекспира и многих других.) И вот — извините, аббат, garrulitas senilis[17] — он простил меня и пишет так:
«Мой старый друг!
Минули годы, за семью хорошими, которые Вы разделили со мною, последовали семь тощих — годы Семилетней войны и проч. Друзья ушли в мир иной, и огромное одиночество витает вкруг старика, который мало-помалу становится еще и дальнозорким, хотя раньше был близорук, и жизнь предстает ему в перспективе, где мнимо короткие линии на самом деле суть самые длинные. Он знает это по опыту и оттого уже не поддается на обман. Достигши вершины, он с охотою оглядывается назад, но способен также и смотреть вперед.
Что же нас ожидает? Кто скажет? Сей век, видевший, как все монархи Европы встают во главе революционных движений, невероятно увлекателен. Мы, жестокие правители, навязывавшие народам просвещение и свободы, — мы были вождями, а народы платили нам неблагодарностью. Мир перевернулся. Я пострадал за свои доктрины и деяния, однако ж судьба Иосифа Второго вовсе трагична. Его убивают, медленно, но верно.