Вы не любили войну, да и я не любил, но Провидение и забота о моей стране вынуждали меня воевать. И что же я содеял с этой страною, спросите Вы. Так вот: я, как говорят землемеры, произвел генеральное размежевание и из великого множества разрозненных полосок и клочков сложил Пруссию, и теперь можно ходить и ездить по собственным землям, не топча соседских владений. Не бойтесь Пруссии, бояться надобно России, которая со времен царя Петра имеет голос и место в европейском сообществе. Вы не одобряли моего участия в разделе Польши, но я вынужден был участвовать, ведь иначе бы все забрала Россия, я был вынужден! Польша утратила свою миссию в географическом хозяйстве Европы, подверглась русификации, и роль ее перешла к сармату… Силезия стала нашей, и благодарите Господа, что ее не захватили шведы, которые первоначально именно это ставили условием Вестфальского мира. Впрочем, мы отправили готов в их родные края; здесь мы справляемся сами…»
И так далее. Ниже он обронил несколько слов о Руссо…
«Вы называете Руссо мошенником. Пожалуй, чересчур уж беспощадно. Коли он впрямь похитил ленточку или серебряную ложку, то за этакий пустяк корить незачем… Я разделяю с ним любовь к природе и ненависть к людям. Как-то вечером, на закате, я подумал: «Господи, сколь прекрасна Твоя природа и сколь ужасны Твои люди». Мы, люди, — надо сказать, что я не исключаю ни себя, сударь мой, ни Вас! — пр́оклятое племя (cette race maudite), принадлежим железному веку, что описан у Гесиода, а утверждаем, будто созданы по образу и подобию Божию! По образу и подобию бесовскому — я бы так сказал!.. Руссо прав, веруя в Сатурнов век, который был…»
Что вы об этом скажете, господин аббат?
— Это ведь учение церкви о потерянном рае и грехопадении, каковое, кстати, совпадает с греческою легендой о Прометее, который вкусил от древа познания и тем навлек на род человеческий несчастия падения.
— Ба! Да вы, черт побери, еще и вольнодумцем заделались! Всяк сверчок знай свой шесток! Коли вы священник, так и оставайтесь священником! А в мое дело не лезьте! И незачем вам передо мною заискивать ради денежного вспоможения. Впрочем… вернемся к Фридриху.
«История движется как лавина, род человеческий совершенствуется, условия жизни становятся легче, но сами-то люди как были, так и остались вероломными, неблагодарными, порочными, и всем им, что праведным, что неправедным, дорога одна — в ад. Я не дерзну доверить бумаге выводы, вытекающие из сего опыта, ведь это все равно что отпустить на волю Варавву и распять Христа… Великие мужи — малые слабости, а вернее, великие слабости. Мы, сударь, не были ангелами, однако Провидение избрало нас для великих дел. Неужели ему безразлично, кого поставить себе на службу, неужели безразлично, как мы живем во плоти, лишь бы дух наш стремился к высокому? Sursum corda![18]»
Что вы скажете об этом, аббат?
— Закон не может довести до совершенства, говорит апостол Павел, но благодаря закону пробуждается чувство долга, а оттого закон необходим лишь затем, чтобы направлять нас к благостыне.
— Недурно сказал Павел-то. Но я бы добавил: в темнице плоти взрастает жажда свободы. Кто вызволит меня, горемычного, из этого грешного тела?.. Да, аббат, vanitas vanitatum, vanitas![19] Вы молоды, но не станете насмехаться над стариком, когда он, обернувшись назад, плюет на пережитую скудость и убожество. Надеюсь, когда-нибудь родится племя, которому сей же час будет ведомо, чего стоит жизнь, и ради таковой науки не понадобится марать себя грязью!
Тут в садовой аллее появился сухопарый человек, весь в черном.
— А вот и мой иезуит! — сказал Вольтер.
Дело в том, что старик «водил компанию» с иезуитом, частью оттого, что папа их изгнал, частью оттого, что Фридрих Великий их приютил, но большей частью — чтоб было с кем диспутировать. А возможно, еще и затем, чтобы показать окружающим свою непредубежденность, ибо он не любил этого малоприятного человека.
— Ну, сатанинское отродье, — поздоровался старик, — какую пакость вы нынче припасли, что-то вид у вас больно желчный?!
— Я только что из Женевы, — отвечал иезуит с недоброй усмешкой.
— И что же там делается?
— Я видел, как палач жег «Эмиля» Руссо.
— На это у них давно руки чесались, они бы и самого сумасброда на костер отправили!
— Господин Вольтер!
— Да, безумцев терпеть не след, всему есть предел!
— Где же?
— Ответ даст здравый смысл.
— Однако я видел также, как они жгли новое издание вашего «Кандида», господин Вольтер.
— Стыд и срам! Ну и отребье собралось в Женеве!
— Протестантское отребье, с позволения сказать!
— Не стесняйтесь, я не выношу ни протестантов, ни католичество! Этот ужасный Кальвин сидел в Женеве и сжег на костре своего друга Серве[20], ибо тот не верил в Троицу. Не стесняйтесь! И будь Жан Калас[21] в Тулузе католиком, а сын его — протестантом, я бы все равно громил его судей, хоть сам я мал и незаметен. Я незаметен, а вот то, что я пишу, не заметить нельзя!
— Стало быть, однажды мы воздвигнем памятник сочинениям господина Вольтера, а не самому Вольтеру.
— Это ни к чему, я сам воздвиг себе памятник сотнею томов собрания моих сочинений. А как старый хрыч выглядел, миру неинтересно, смотреть тут не на что!.. Слабости мои для нас не секрет: я лгал, воровал, был неблагодарен; и жулик, и грубиян — всего понемногу. То моя скудель! Ее я завещаю иезуитам, разночинцам, буквоедам, собирателям побасенок. Но дух — Богу, который его и даровал, людям же — добрую волю понять своего господина Вольтера.
Он поднялся, ибо солнце зашло.
— Покойной ночи, Монблан, у тебя седая голова, как и у меня, а ноги в холодной воде, как и у меня… Пойду лягу. Завтра я отправлюсь в Париж, там я хочу умереть.
20
Серве Мигель (1509/1511 — 1553) — испанский мыслитель, врач; по указанию Ж. Кальвина обвинен в ереси и сожжен.
21
Калас Жан (1698–1762) — тулузский коммерсант-протестант, обвиненный в убийстве сына и казненный, но реабилитированный в 1765 г. благодаря усилиям Вольтера.