Прошло четыре года, и вот я сижу в кабинете хозяина и жду звонка. Кабинет чужой, однако вполне под стать моему; впрочем, эта комната кажется более голой, поскольку архитектор имеет дело с геометрическими величинами, поверхностями, линиями. Кругом одни чертежи, но нет готовых зданий, нет живых предметов, растений, красок. На окнах не висят гардины, так как хозяину необходим для работы свет, и мне кажется, будто я сижу на улице, не защищенный от капризов погоды, а комната производит впечатление ужасающей в своей заурядности — и это помимо того, что над всем здесь тяготеет ощущение печали и скуки. Я представляю себе свою теплую комнату с пастельной светотенью, со множеством цветочных горшков, живописных полотен и чучел животных; печка у архитектора похожа на мою, и обои здесь такие же, однако по сравнению с моей эта комната какая-то запустелая, разграбленная, неприбранная. Жилой дом начинается с гардин, которые можно задернуть и которые заслоняют меня от враждебного внешнего мира, а тут я попал в сарай с окном и мерзну на холодном дневном свету. Вон стоит тавлея[31], с помощью которой они скоротали девять месяцев, а вон диван, а вон столик для игры в виру[32]. Теперь я вижу по газетам, чьим духом живет архитектор, что ему не хватило сил для развития и он остался году эдак в 40-м; вижу по его чертежам, что в профессиональном отношении он застрял на уровне 1860-го; я смотрю на его книжные полки и ищу не то, что там есть, а то, чего недостает; я рассматриваю его фотографии и понимаю, почему, мельком видя соседа на лестнице, никак не мог удержать в памяти его внешность: он — воплощение апатии, уклоняющейся от жизненных сражений, воплощение обыденности, навевающей тоску на себя и других. Вот фотография его супруги, которую я тоже никогда не мог уловить: типичная гризайль[33], блеклая, даже не оттененная, она была не в состоянии расширить свой фортепьянный репертуар хотя бы одной новой пьесой, а потому перестала играть для мужа, которому наскучило слушать одно и то же. Вот его покойный отец, который любил разглагольствовать на обедах, который обычно произносил тосты, такой веселый и жизнерадостный за столом — и такой скучный на карточке. А мы-то завидовали счастью этих добрых буржуа, мы-то хотели бы иметь их спокойный, крепкий сон… Вот сделанный в 1900 году портрет ее отца — человека, который играет «Страделлу». Да я же его знаю! Мгновенно пробуждаются воспоминания: он был адъюнктом в Упсале, принимал у меня экзамен по зоологии и задавал нескончаемые вопросы про бабочек. Теперь я вижу, что они с дочерью схожи как две капли воды: ни малейших отклонений, никакого образования новых видов, никакого развития. Теперь до меня дошло, почему мне всегда было мучительно слышать, что мой сын похож на меня (на самом деле это не так). «Неужели у меня нет сил для порождения нового? Не хотите ли вы сказать, что мой сын всего-навсего черенок от меня?..» Так я просмотрел карточки всей семьи, и все родственники оказались бесцветны, как Пифагоровы бобы[34].
Теперь в каждом доме есть доска объявлений, которую можно считать своеобразной декларацией о доходах; я имею в виду помещенный там список телефонов. Прежде всего, мы узнаем круг близких друзей и деловые связи хозяев, оттуда же можно почерпнуть сведения об их материальном положении. Телефонный номер извозчика указывает либо на благополучие, либо на легкомыслие; ага, бакалейная лавка второразрядная, значит, берут в долг! Мясник, зеленщик… хозяйка не ходит за покупками сама, значит, дела идут плохо… Я бросаю взгляд в сторону залы. То же маловразумительное, пепельно-серое запустение. Сосновая мебель салатового цвета, какой у моего отца была обставлена в деревне людская; стоит двести крон, простенькая, но современная. Я сравниваю ее со своей дубовой — несовременной, зато классически-массивной: похожий на военное укрепление буфет, стол, по прочности и основательности не уступающий бильярдному, к тому же с узорами из греческого храма и римской базилики, которые в силу своей древности никогда не будут казаться устаревшими. Выведенный мною парадокс: все консервативно настроенные люди стараются внешне следовать моде, в этом отношении они не решаются быть несовременными. Но чтобы так испортить мою столовую! Вот фортепьяно, вот лежат ноты «Le Charme» и «Летней песни». А вот и спальня с ее наводящими ужас железными кроватями, латунью и трубами парового отопления: палаческий застенок, скамьи для пыток, орудия истязанья, дыба, «железная дева»[35]… Двери в коридор и детскую приоткрыты, сквозь щелки мне видно… да это же мои обои… моя бывшая спальня, превращенная в детскую… я словно попал к себе домой — и все же это не так… перед моим взором возникает буфетная и шесть бутылочек, которые мать каждое утро собственноручно мыла под холодной водой. Привыкшая беречь руки, она, однако, возложила на себя эту непростую обязанность взамен того, чтобы кормить грудью. Красота бюста оказалась спасенной, но и руки не были испорчены. Чудеса! Нет, скорее облагораживающее воздействие работы: от ледяной воды руки только больше побелели!
32
Шведская карточная игра для троих, которую считают изобретенной в начале XIX в. на Вирском заводе, знаменитом своими старинными оружейными мастерскими.
34
Вероятно, здесь обыгрывается приписываемая Пифагору фраза о «воздержании от бобов». В данном случае под бобами подразумеваются обыватели.
35
Орудие пытки: напоминающий фигуру женщины железный футляр, внутрь которого заключают испытуемого для истязания шипами.