Трактирщик между тем уловил, что его слушатели иссякли, тогда как сам он испытывал сегодня потребность проявлять себя с наилучшей стороны, вызывать интерес и восхищение, а потому привычно начал со своего коронного номера — рассказа о том, как не кто-нибудь, а он пел в Версале перед императором Наполеоном, и предварил историю описанием фонтанов, каждый день работы которых обходится французской казне аж в тридцать тысяч франков. Асканий обрисовал фонтаны с такими подробностями, словно его собеседники слышали о них впервые в жизни, причем самое смешное было то, что и адвокат, и прокурор тоже посещали Версаль и видели сие чудо собственными глазами, однако же не осмеливались признаться в этом Асканию, поскольку тот все равно не поверил бы — или посчитал бы их грабителями, которые вознамерились отнять принадлежащее исключительно ему добро.
Оба соумышленника лишь изредка обменивались взглядами, после чего Либоц возвращался к исчислению суммы поручительства, но стоило адвокату потупиться, как его выводил из раздумий трактирщик, на датский манер требовавший внимания фразой: «Вы следите за моей мыслью?» Тогда Либоц снова поднимал голову, хотя взор его оставался отрешенным, поскольку он продолжал в уме свои подсчеты.
Тем временем Асканий совсем запутался в фонтанах, отметил, что у него барахлит память, и принялся рассуждать сам с собой о том, какой фонтан наибольший:
— Постойте, я, кажется, сказал «Диана»… нет, не «Диана», а этот… как его… — Он постучал себя пальцем по лбу. — Какой же, черт возьми?
Либоц, принявший этот риторический вопрос за обычный, вышел из забытья, чтобы ответить:
— Самый большой фонтан «Нептун».
— Ничего подобного, вовсе не «Нептун»…
Тут прокурор позволил себе неслыханную дерзость, сказав:
— Самый большой действительно «Нептун», я его видел и помню.
Это не лезло ни в какие ворота, поэтому Асканий счел прокуроровы слова дурной шуткой и продолжал:
— Подобные фонтаны, господа хорошие, можно увидеть разве что в Санкт-Петербурге… Вы бывали в Санкт-Петербурге? Нет?! Что вы говорите?.. А в Шёнбрунне? Тоже нет?! Ай-ай-ай, ничего великолепнее вам не увидеть за всю свою жизнь. А уж в Версале, судари мои, и подавно должен побывать каждый, так что когда-нибудь и вам надо сорваться с места и… пейте меньше пунша, копите, скряжничайте, сколачивайте деньгу, приговаривая: пусть я буду скупердяем, пусть я стану отказывать себе в самом необходимом, но я должен перед смертью побывать в Версале… Можете взять почитать бедекер, у меня два экземпляра, один на французском, другой на немецком, а съездить туда стоит двести франков, что составляет сто пятьдесят крон…
— Точнее, сто сорок! — вмешался прокурор, который не мог больше выносить трактирщиковой надменности.
— Позвольте! Нет уж, позвольте мне договорить до конца!..
— Да будьте любезны!
— Так вот, господа, пока мы пели для императрицы… а она, надо вам сказать, была по случаю нашего посещения в парадном сине-желтом платье, которое очень ей шло… тут входит император!
На самом деле трактирщик с юношеских лет презирал человека, который был известен как Сфинкс, Баденгэ и под прочими кличками[62], однако после выступления перед французским императором резко переменил свое суждение. Теперь император стал для Аскания гением, величайшим политиком на свете и уж конечно замечательным полководцем, который вполне мог соперничать талантом с Величайшим из Великих[63].
Сегодня трактирщику недоставало отклика слушателей, отчего Асканий никак не мог войти в раж, так что велел подать шампанского.
Его жертвы сидели потные, раздавленные обрушившимся на них величием. Либоц, который не любил кого-нибудь огорчать, хотел поднять общее настроение, однако перевести разговор на другую тему означало бы нанести Асканию смертельный удар. И адвокат снова встрял с, казалось бы, совершенно невинным вопросом:
— А каким вы тогда пели голосом, господин трактирщик?
Асканий сделал вид, будто роется в памяти, прикинул, не лучше ли соврать, попробовал ложь на язык и, наконец, ответил — дипломатично и не слишком обидно, но все же так, чтоб неповадно было и дальше задавать столь наглые вопросы:
— Да будет вам известно, уважаемые господа, что в хорошо спевшемся мужском квартете всего один голос, да-да, один за всех и все за одного… И если вы имеете хоть малейшее представление о великом и многотрудном певческом искусстве, то должны знать, что в нем одинаково важны все голоса, независимо от того, называются ли они первым или вторым тенором либо первым или вторым басом.
62
Имеется в виду Наполеон III (1808–1873), которого действительно называли «Сфинксом с берегов Сены» и Баденгэ (последним прозвищем он обязан каменщику, в одежде которого в 1846 г. бежал из тюрьмы).