— Что ж мне такого сказать?
Это было признание банкротства, объявление своей несостоятельности, он как бы обрезал все связующие нити. Рядом шагали два чужих человека, каждый из которых думал о втором, об их отношениях, о причине молчания. И вдруг отчуждение переросло во враждебность. Каждый чувствовал свое вероломство: вот ведь идут бок о бок и молча думают, и ни один не открывает другому своих мыслей. И чем дольше они молчали, тем было хуже для них. В отчаянии Либоц сорвал первое попавшееся растение и с наигранным интересом воскликнул:
— Смотри, какой замечательный цветок!
Карин уловила и наигранность, и подачку, а потому не стала ни смотреть в ту сторону, ни отвечать, она даже ускорила шаг, словно хотела сбежать от всего этого.
Либоц нагнал ее с ощущением, что ему дали отставку, уверенный, что все кончено, и думая о том, где же теперь будет обедать, если дорога к Асканию заказана, прикидывая, попадет ли история в газеты и что скажут горожане. Он настолько живо вообразил себе новый расклад, что пошел медленнее и на самом повороте отпустил Карин вперед, так что она скрылась из виду. Впрочем, он посчитал это совершенно естественным: невеста порвала с ним, между ними все кончено, ну и слава Богу. Он присел на камень, снял шляпу, утер пот со лба, но не заплакал; более того, Либоц испытал такое облегчение и такую несказанную радость от своего одиночества и обретения прежнего себя, что принялся, насвистывая, рисовать что-то на земле.
«Удивительная все-таки штука жизнь! — думал он. — Право слово, удивительная!»
Тут, однако, потянуло ветерком, и на адвоката напал страх, Либоц поднялся с камня и тронулся дальше, причем стоило ему миновать вместе с тропой поворот, как он увидел Карин: она стояла, прислонившись к дереву, и плакала.
Они стали плакать вместе, безмолвно, в отчаянии оттого, что оба не годятся друг для друга, не знают, чем занять другого, пока у Карин в конце концов не вырвалось:
— Вот не гадала, что будет так тяжко!
— Да уж, горше муки не придумаешь! — согласился Либоц. — Давай на некоторое время разойдемся в разные стороны, ты пойдешь по дороге, а я напрямик, через поля, и встретимся у левады.
Предложение было диковинное, но хорошее, и его приняли. Адвокат погрузился в свой процесс, стал самим собой и снова верно воспринимал окружающее, выслушивал свидетелей, выступал перед судом и умудрялся убедить противную сторону, что было возможно лишь среди полей, где ее представители отсутствовали.
Дойдя до изгороди, где его ожидала Карин, он посчитал совершенно естественным заговорить о том, что переполняло его душу, и без какого-либо вступления принялся излагать суть тяжбы. Правда, дело касалось всего лишь собственности на землю и в нем затрагивались такие вопросы, как поддержание в хорошем состоянии строений и пастбищ, прокладка мостов и прочая, но, рассуждая о работе, адвокат воодушевлялся, легко заполнял пустоту и проявлял себя в самом выгодном свете. Теперь Карин слышала человеческий голос, непривычное для нее одиночество заселили люди, а ее жених вызывал восхищение. Девушка подкидывала Либоцу мелкие вопросы, которые побуждали адвоката продолжать рассказ, и настолько вдохновила его, что, закончив изложение одного дела, он взялся за другое, в котором ему сопутствовал большой успех. К сожалению, дело было длинное, запутанное и утомительное из-за множества имен, но Либоц разговорился до испарины, Карин легче шагалось (она шла словно под барабанный бой), и так они добрались до Грёндаля. Было лишь одиннадцать часов, все было закрыто до двух, то есть до самого обеда. Время тянулось безумно медленно. Спустившись к лесному озерку, они искали в воде уклеек, бросались в них камушками, собирали ирисы, однако всех этих развлечений им хватило на час, после чего совместные занятия опять иссякли. Впрочем, оба получили предупреждение о том, как опасно молчать, а потому болтали ни о чем, заново обсуждали старые темы и, ловя себя на плагиате, не могли встречаться взглядами. Им было стыдно друг перед другом, перед самими собой, и все же призрак молчания гнал их вперед, так что под конец они невольно стали говорить глупости, бередить раны, чего вовсе не хотели. Особенно неудачно выступал Либоц.
— Удивительно, что у всех сапожников фамилия Андерссон, — сказал, например, он, только чтобы не молчать.
— Мой отец тоже был сапожником, а у него фамилия Лундберг, — не без добродушного юмора ответила Карин.
— Ой, милая, я не знал, у меня и в мыслях не было тебя обидеть.