— Нужно быть благодарным, — обрезал он прокурора и заметил, что копаться в прошлом других людей, если они и так поплатились за него, дело рискованное.
Черне мгновенно пошел на попятный, одобрительно отозвался о верности Либоца друзьям и рассыпался в похвалах Асканию, если не как человеку, поскольку он, мол, недостаточно близко с ним знаком, то, во всяком случае, как типу личности. Прокурор превозносил Аскания до той самой минуты, когда ему удалось выскользнуть за дверь. Тут только Либоц сообразил, что забыл взять с Черне обещание не предпринимать ничего в отношении Шёгрена, однако прокурора уже и след простыл, к тому же он наговорил столько доброжелательных слов и оставил по себе такое хорошее впечатление, что адвокат посчитал былые опасения безосновательными.
После ухода Черне Либоц засел наводить порядок в гроссбухе, разнося сведения о расходах и доходах по положенным местам и таким образом прикрывая писарские недочеты, поскольку твердо решил оставить юношу у себя. Впрочем, сначала адвокат собирался по-доброму побеседовать с ним, раскрыть ему глаза и привязать к себе крепкими узами благодарности.
Адвокат Либоц был человеком проницательным, умевшим быстро схватывать ситуацию и соображать что к чему. Прочитав запутанное дело, он мог прекрасно изложить его на судебном заседании в самых общих чертах; он также всегда сохранял спокойствие и присутствие духа и, уцепившись за главное, никогда не позволял противной стороне заговаривать суду зубы и уводить разбирательство от сути дела; если же в ход пускались второстепенные обстоятельства, призванные затемнить главное, Либоц, взявшись за них, не оставлял от аргументации камня на камне, причем потом неизменно возвращался к основной теме, так что его отступления всегда оказывались тщательно продуманными. В обыденной жизни, однако, этот замечательный ум был крайне наивен, его даже можно было счесть глупым за то, как он рассказывал о своих маленьких слабостях, собственными руками поставляя неприятелю оружие и боеприпасы для войны против себя, отдавая свою голову на милость первого встречного-поперечного. Но все это проистекало из доверчивости Либоца, которая основывалась не на его неведении о злобности человеческой натуры, а на принципиальном стремлении верить в добро — или делать перед собой вид, будто веришь в добро, — а когда приходилось разочаровываться, снисходительно относиться к недостаткам ближнего и прощать, прощать, прощать… Иными словами, такова была его натура в сочетании с изначальными идеями о мироздании, о людях и собственной мрачной судьбе, идеями, которые он называл своей религией. Вне службы друзья считали Либоца олухом, а среди людей, близко его не знавших, он слыл ханжой, поскольку они не могли поверить, что адвокат действительно так красиво думает о людях и обладает столь безграничным терпением, которое они относили к недостаткам. Доброхотство вполне могло навлечь на Либоца обвинения в пристрастности и иметь печальные последствия, но он мирился и с этим. Так, одна столичная коммерческая фирма как-то обратилась к нему с запросом о некоем торговце, которого фирма проверяла на предмет выдачи ему кредита. Либоц ответил, что не может сказать об этом человеке ничего, кроме хорошего. Торговец же прогорел, после чего Либоц получил оскорбительное письмо за то, что «рекомендовал мошенника». Во-первых, торговец не был мошенником, а во-вторых, Либоц не рекомендовал его, однако с таким притягиванием за волосы адвокат сталкивался постоянно, так что «он привык, и тут уж ничего не поделаешь».
Если с ним поступали несправедливо, Либоц не сердился, а огорчался, и он не умел мстить, потому что не мог никому причинить боли. «Искусство творить зло» казалось ему безмерно трудным, и он жалел негодяев, считая, что больше всего страдают от совершаемого ими зла они сами, поскольку мучаются своей подлостью.
Между тем после ухода прокурора Либоц недолго пробыл один: в то воскресенье к нему пожаловал один уважаемый горожанин, красильщик, желавший расторгнуть свой брак. Три часа он изливал на адвоката подробности десятилетнего супружества на всех его этапах.
— Почему ж вы давным-давно не расстались? — спросил Либоц.
— Коль скоро ты прилип к птичьему клею, выбраться очень сложно: чем больше трепыхаешься, тем крепче увязаешь.