Лера вышла из автобуса и тихонько позвала: «Вадим!»
Никто ей не ответил.
Она крикнула погромче: «Ва-дим!»
Она сказала: «Вадим» — вправо и влево, в сторону Енисея, и в сторону Москвы, на юг, север, запад и восток…
Вызвездило.
Она металась под звездами вокруг автобуса, от которого не смела отойти. Она кричала:
— Ва-а-адим, Ва-а-дим!..
— Как вам не стыдно, гражданка? Чего вы орете?! Ребенка разбудите! — сказали ей из окошка автобуса.
— Да ведь он мне оставил чемодан!.. Куда же я с чужим чемоданом? — скороговоркой ответила Лера.
— Иди, иди, я посмотрю за чемоданом, — ответил из окна голос Шарапенко. — Дыши. Валяй.
…Вот деревья у края дороги. Тьма. Тишь. Не колышутся на ветру ветки. Ветра нет.
Среди других — мелких — деревьев высится один-единственный кедр. По растрескавшейся коре, похожей на длинную морщинистую шею, течет смола.
Лера подошла к кедру, уперлась лбом в его ствол, зажмурилась. Слово — серебро, молчание — золото. И все-таки Лера сказала не то себе, не то кедру одно короткое слово.
Она бросила свое серебряное слово в тишину, в пахучую путаницу прозрачных кедровых веток. И слово покатилось куда-то в ночь, слившись с шумом Енисея, с памятью Леры о первых горах Саянского хребта, с дальними кызылскими огнями и чувством огромной протяженности мира.
— Па-а-аромщик!.. Па-а-аромщик! Оглох, что ли?! — закричали из окошка автобуса.
— Лера!.. Ты где?! Давай возвращайся, — позвала Шарапенко.
Оправив волосы, Лера побежала к брошенным чемоданам.
И вдруг она услышала его смех, его пронзительный в ночной тишине голос.
— Сейчас придет чертов паромщик, — весело объявил пассажирам лейтенант милиции. — Дозвонились-таки до Кызыла.
— Что вы тут делаете, Лера? — спросил Шумбасов.
— Ничего особенного. Дышу воздухом.
— Ага… Ну что ж…
— Вадим!
— Да. Я вас слушаю.
Чуть дрогнув, ее руки быстро и смело ложатся ему на плечи.
Он наклоняется к ней, и она тянется к нему. Тянется, сама не зная зачем.
И тут, как будто опомнившись или желая доставить себе эту жестокую радость, он говорит:
— Ни к чему это, Лера. Право же, ни к чему.
— Что — ни к чему? — ужаснувшись, спрашивает она.
— Бросьте дурить! — отвечает он шепотом.
Они стоят в темноте, один против другого, прислушиваясь к дыханию друг друга. Кругом так тихо, что кажется — из ночи выкачали все звуки.
И вдруг в глухой тишине, в которой слышны удары ее сердца, раздается легкий и мягкий стук. Это, сорвавшись с дерева, упала в траву кедровая шишка. Она упала при полном безветрии, и стук ее — единственный в этой тяжелой тишине — поразил Леру и запомнился ей.
— Ну что ж, пожалуй, будем садиться, — ликуя, сказал Шумбасов и очень вежливо помог ей сесть в автобус.
Автобус мягко вкатился на доски парома. В тишине раздался пронзительный крик паромщика:
— Левонус! (Это означало: «Лево нос».)
С двух сторон плота, в темноте, забился Енисей. Заплакал грудной ребенок.
замурлыкала Шарапенко.
В открытые окошки ударило свежестью. Показалась луна. От парома стала откатываться лунная дорога. Паром бежал за нею, а она откатывалась.
Опустив голову, Лера тихо сидела на задней скамейке.
— Лера! — раздалось чуть слышно в темноте автобуса.
Она не ответила.
— Лера, вы спите?
— Нет. Я проснулась, — тихо и гордо ответила она….. Перед ней был Кызыл. Падали звезды его огней в протянутую ладонь Леры. Первый раз отсвечивали ей в глаза скупо и щедро воды темного Енисея.
— Здравствуй, Тува!.. Здравствуй, здравствуй, Тува, земля моя молодая!
4
…Бредут лошади. Тихо бредут. Гуськом. Молчат всадники. Темные очертания коней и людей, кажущихся отчего-то сутулыми, четко рисуются в белом свете неба и покрытых снегом гор.
А позади бежит собака.
Оттуда, из-за гор, тянет холодом — предчувствием великого холода, как будто здесь еще только осень, а там, подальше, уже зима. Там наберет она всю силу белого накала и, студеная и вместе влажная, будет стоять, грозясь…
Там, за белой цепью, притаилась она и ждет своей поры. Голь. Даль. Все беспросветно, угрюмо… И такое звонкое эхо вторит всякому звуку, будто первый холод взялся его закалить, как сосульку, как этот камень, на который ступит сейчас нога лошади.
И вдруг — дождь. Окладной, осенний. Но в каждой его холодной капле — предвестие зимы. И так тяжела капля, словно собиралась она застыть по дороге, превратившись в ледяное зернышко града.