— От родной сестры родной сестре, — сказала Шарапенко просто. И подала тувинке кошелек.
Тувинка опять заговорила горячо и взволнованно.
— Как тебя зовут, спрашивает, — сказал шофер.
— Анастасия. Настя.
— На-са. Так я буду называть своих внуков, говорит.
— А как ее зовут? — спросила Шарапенко.
— Кара-кыс.
— Кара-кыс?.. Это что ж, вроде нашей Ксении будет?.. Хорошее имя.
— На-са!
— Ксения…
Машина тронулась. Тувинка, крепко сжимая в руке кошелек, неподвижно стояла на дороге и смотрела ей вслед.
— Эх, здорово это у вас получается! — хмуро и не без зависти сказал Шумбасов, когда машина миновала первый поворот дороги.
— Что именно? — лукаво спросила Шарапенко.
— Да вот. С людьми…
Она искоса, сдерживая улыбку, взглянула на своего нахохлившегося спутника.
— А вы бы попроше, Шумбасов. Не пробовали? Попробуйте. Суровость, которую вы на себя напускаете, приносит, насколько я могу судить, блистательные результаты разве что в обращении с очень юными, взбалмошными девушками.
Вздрагивая, машина катила по шоссейной дороге. С обеих сторон лежали поля.
Шофер пел. Он пел, не открывая рта, звуком свирели, рожка и еще невесть чего. Песня была древняя. Горловая. Так она и называется: горловая.
Это песня пастухов-кочевников. Неповторимая, непереводимая и нескончаемая, одним словом — тувинская.
Шумбасов дремал. Машина вздрагивала.
— Вадим Петрович, кстати, а что с этой девочкой? — вдруг спросила Шарапенко.
— С девочкой?.. Вы, по-видимому, имеете в виду перелом берцовой кости в поселке Сэли?
— Да, да. Вот именно! Берцовую кость я имею в виду. Я говорю о Лере Соколовой, с которой мы вместе ехали из Москвы. Вы же отлично знаете, о ком я говорю, Шумбасов!.. Ну, что вы, в самом-то деле, прикидываетесь?
— Ах, Лера!.. Простите, я не сразу вспомнил. Я ее не видел около месяца, Анастасия Федоровна. Я был в командировке в южном районе.
— Вот как?.. Понимаете ли, Вадим Петрович… В общем… Ну ладно! Когда я приезжала из Турана в Кызыл, недели две тому назад, и заходила перед отъездом в обком, там как раз при мне была получена телеграмма из Тоджи. Девочка, оказывается, выехала с книгами в какую-то оленеводческую бригаду, застряла, или пропала, или не помню, что там с ней приключилось в дороге, и Сонам — секретарь Тоджинского райкома — сообщал обкому, что, если она не объявится на следующий день, он будет вынужден выслать на ее розыски экспедицию в тайгу…
Шумбасов не стал расспрашивать. Он молчал. В темноте Шарапенко не видела его лица, но это молчание ее почему-то встревожило.
— Да нет же… Ну, право!.. Теперь уже все в порядке, — быстро сказала она. — Лера уже давно в Кызыле. Я просто так спросила, думала, вы больше меня знаете. Ведь я, можно сказать, провинциалка, туранская жительница, а вы — столичный лев, кызылец.
Шумбасов не ответил. Отвернувшись, он внимательно смотрел в окошко машины.
А в окошке уже мелькали огни города. Сперва один огонек, потом другой… Со звездами их невозможно было перепутать — они были ярче и слишком близко к земле.
Туран.
— Ну вот я и дома, — сказала Шарапенко. — До свидания, Вадим Петрович!
И она неторопливо вышла из машины.
2
Неизвестно почему, но Шумбасову так и не удалось заснуть всю эту ночь. Обыкновенно он отлично спал в машине. А тут сидел и смотрел, как суслики с посеребренными луной головками, точно в белых докторских шапочках, деловито перебегали машине дорогу.
И вот наступило утро. А он все так же сидел, привалившись к стеклу кабины, и смотрел вперед покрасневшими от бессонницы глазами.
Тут и там из спелой ржи выглядывали неподвижные верхушки комбайнов, почему-то издалека напоминавшие пожарные лестницы. Вокруг была равнина, бескрайняя степная гладь, не охватимое глазом желтое пространство, огромное, спокойное, не тронутое ветром.
Казалось, что земля — это большое поле, разделенное надвое дорогой, по которой они едут.
Только изредка эта гладкая, укатанная множеством колес дорога пересекала села и города.
Как и повсюду, на всем земном шаре, города и села начинались с одного какого-нибудь одинокого дома. Потом их становилось три. Потом десять. Потом навстречу машине летело целое множество заслонявших друг друга домов и домиков. И вот они опять редеют, вот последний дом, последнее человечье жилье, и снова колос и трава: населенный пункт словно растворяется в пустом просторе нескончаемого поля.