― А наше пари? ― бормочу я, пока он сжимает мое лицо большим и указательным пальцами.
― О, ты будешь тренировать единорога для меня. Мы оба знаем, что ты все равно никогда бы от него не отказалась.
Я ерзаю задницей по столу, прижатая, как бабочка, его рукой, обхватившей мою челюсть.
― Я хочу, чтобы ты выпустил его из подвала. Там, где он сможет двигаться и дышать свежим воздухом.
Наконец он отпускает мою челюсть и отступает назад.
― Дорогая, если ты сможешь его приручить, я построю для него королевскую конюшню.
Я делаю паузу. Смех из игорного притона внизу становится громче. Клиенты пьяны от вина и выигрышей. Сквозь занавес я вижу расшитые драгоценными камнями платья проституток, которых бесстыдно ласкают старики.
― А наш брак? ― спрашиваю я.
― Он в силе. Но чтобы проявить милосердие, я перенесу дату на канун Саирсаха.
Это не такая уж и милость ― в канун Саирсаха празднуется конец лета, всего на несколько недель позже Мидтэйна, первоначальной даты.
― А теперь, ― мурлычет он, отступая назад, чтобы дать мне возможность опуститься на колени. ― Умоляй.
Скрежеща зубами, я сползаю со стола и, задыхаясь от ярости, опускаюсь перед ним на колени.
Окинув его испепеляющим взглядом, я выплевываю каждое слово.
― Простите. Меня. За. Обман. Милорд.
Его губы растягиваются в улыбке. Он перекатывает десятицентовик Голата по костяшкам пальцев, а затем убирает его в карман.
Я смотрю на него, оставаясь на коленях, и клянусь:
― Я никогда не полюблю тебя, можешь быть уверен.
Он протягивает руку, чтобы помочь мне подняться на ноги, и проводит губами по костяшкам пальцев, прежде чем я отдергиваю руку.
― Это только начало, дорогая. Самая большая любовь рождается из ненависти. Я бы не хотел, чтобы было иначе.
Глава 2
Вульф
― Как он? ― грубо спрашиваю я, заходя в камеру в подземелье, где мой пленник поправлялся последнюю неделю. Я бы предпочел, чтобы он страдал, но он нужен мне здоровым, чтобы я мог выбить из него ответы. В камере сыро и воняет, скудная солома на полу пропитана по́том заключенного.
Прислонившись к дверному проему, Фольк попыхивает трубкой, видавшей лучшие времена.
― Он уже может пить воду, не кашляя кровью. Я бы сказал, что он готов.
Облако голубоватого дыма стелется над жалкими останками волканского налетчика, которого я знаю под именем Макс, привалившегося к стене и то и дело теряющего сознание. Мне повезло, что я уговорил Фолька остаться в Дюрене, чтобы помочь с пленником, но, опять же, за достаточное количество монет Фольк готов почти на все.
Я нащупываю грязную деревянную тарелку, стоящую возле решетки. Подсоленная вода и кухонные помои трудно назвать сытной едой, но, как по мне, она все равно слишком хороша для этого урода. Этот ублюдок пытался изнасиловать Сабину. Он не заслуживает даже свиных помоев.
Я щелкаю костяшками пальцев.
― Полегче, Вульф, ― предупреждает Фольк.
Я свирепею от злости. Когда я хочу выжать из этого налетчика всю жизнь, Райан хочет получить ответы. А для ответов нужна способность говорить, а значит, никаких удушений.
Пока нет.
Я стягиваю рубашку через голову и вешаю ее на крючок, затем резко поворачиваю шею вправо-влево. Моя голая кожа блестит в свете единственного фонаря в камере, и без того слегка покрытая потом. Я провожу ладонью по созвездию шрамов на груди и прессе, а затем бью ладонью по мышцам, чтобы в них выделился адреналин.
Я поклялся, что никогда не вернусь к этому. Не буду служить Райану своими кулаками. Кровью. Синяками. И все же, как бы мне ни было неприятно возвращаться туда, откуда я выбирался годами, для Макса я более чем рад сделать исключение.
Должен признать, что какая-то часть меня словно натягивает обратно любимую рубашку. Нравится мне это или нет, но моя главная ценность всегда была в моих кулаках.
Это то, кто я есть.
Боуборн? Нет. Я больше не заслуживаю фамилии охотника. Даже Блейдборн ― имени, которое дают солдатам-бастардам. Бладборн2 ― более подходящая фамилия для меня.
И будь я проклят, если улыбка не коснется моих губ, когда я буду разбивать костяшки пальцев об этого ублюдка.
― Макс из Волкании. ― Я приседаю, чтобы наши глаза оказались на одном уровне, хотя он сильно наклонился вперед, чтобы унять боль в сломанных ребрах, и не может выпрямиться. Он хрипит, глядя на меня, и с ненавистью моргает своим единственным зрячим глазом. ― Я бы соврал, если бы сказал, что не ждал нашей встречи с нетерпением.