Нет, это руки слуг, которых прислал Антоний, чтобы они крепко, до пота растерли спину высокого гостя.
Аарон полон благодарности и растроганности. Не к Антонию — а к слугам. За то, что оказались именно слугами. Он их очень любит. Он хочет сказать им, что любит, — и говорит, но не слышит своего голоса. Тогда он выразит свою благодарность взглядом. Он даже от стены отвернулся, чтобы послать вслед уходящим благодарный, любящий взгляд. И вдруг его охватывает изумление. Как он мог сразу не заметить, что один из слуг — женщина! Как он мог допустить, чтобы она касалась руками его тела? Такой грех!
Громко заскрипела дверь. В комнату вошел белобородый, лысоватый, черноглазый старик — босой, прикрытый жалкой, нищенской хламидой, одни лохмотья.
Медленно приблизился он к постели, коснулся лба Аарона костлявой, морщинистой рукой.
— Ты очень болен, — сказал он сочувственно. — Не знаю, может, взять тебя с собой? Хотя, пожалуй, еще не время. Я пришел уврачевать тебя, потому что мне сказал милый и мудрый товарищ из моей дружины, что ты исполнен высокой мудрости. А я вижу, что ты темный.
— У тебя есть дружина? Ах, да, я слышал когда-то, что нищие сбиваются в дружины и выбирают себе главарей. Скажи: что за невыносимый свет пробивается в щель в двери? Я не могу смотреть: слепит.
— Это ключ, который я оставил в двери.
Аарон вдруг вскочил. Сбросил с плеч шкуры, оперся на ладонях и вперил в старца проницательный, полный удивления взгляд.
— Послушай, — воскликнул он, — как же это происходит, что с губ твоих стекают слова, которых и совершенно не знаю, а понимаю все, что ты говоришь? Ведь я же никогда не учился такому языку, никогда его раньше не слышал!
Старец усмехнулся. Присел на кровать.
— Не я один, — сказал он, — нам двенадцати была дарована сила, чтобы понимали нашу речь и римляне, и греки, и египтяне, и ливийцы, и те, что пришли из Памфилии, и из Фригии, и из Каппадокии…
— Но что это за странный такой язык?
— Язык Авраама, Исаака, Иакова.
— Ты иудей? Никогда не видал иудея, столь бедно одетого, — проворчал Аарон.
— Мне не во что одеться. По всей земле не найдешь такого облачения, которое достойно было бы прикрыть мне плечи. Пурпур всех королевств мира лишь подстилка под моими ногами.
— Какой ты кичливый. Ты что, царь иудейский? Никогда не слышал, чтобы у евреев после Иродов был царь. А может быть, это Рихеза, все еще выплачивая за Оттонов долг благодарности, возвела на царский трон кого-нибудь из рода Калонима?
— Нет, именно иудеи, мой народ, не хотят признавать меня владыкой, — ответил старец с грустной улыбкой. — Глупцы! Нет, скорее бедные слепцы! Если бы они уселись у моих ног, я бы королевским пурпуром прикрыл их плечи. Мрамор Капитолия охладил бы их исстрадавшиеся головы, фонтаны Ватикана омыли бы их ноги, истомившиеся в бесконечных скитаниях…
— Ты сказал, что пришел меня излечить. Ты лекарь? Но наверное, лучше, чем другой еврей-лекарь, сын Калонима, ведь он плохо лечил Оттона…
— Когда мы с Иоанном входили через Красные ворота в храм, я коснулся рукой хромого от рождения, и он тут же стал прыгать…
Аарон закрыл лицо руками.
— Излечи не тело мое, а душу, ключарь небес. Я страшным согрешил вожделением, вожделением духовным взором…
— Стало быть, уже возвращается к тебе здоровье. Ты уже понимаешь, что это лишь душа твоя видела подле себя женскую фигуру, а на самом деле ее не было…
— Не было?
— Какой ты странный. Страшным голосом звал на помощь, а теперь я слышу сожаление и горечь в твоем голосе: ты жалеешь, что лишь в бреду к тебе приходила женщина…