— Не могу спать, отец епископ.
Тимофей озабоченно вгляделся в утомленное, помятое, серое лицо друга.
— Все еще болеешь, брат?
— Душа у меня болит, мысль моя больна, — прошептал в полном отчаянии Аарон.
Тимофей вгляделся в него еще внимательнее. Но это был уже другой взгляд. "И опять он похож на Григория Пятого", — промелькнуло у Аарона.
Тимофей встал. Подошел к Аарону, взял его под руку.
— Пятнадцать лет тому назад ты меня исповедовал в Латеране. Сейчас ты преклони колени: выслушаю твою исповедь.
И вновь, как пятнадцать лет назад, это была скорее дружеская беседа, нежели исповедь. Но когда на рассвете, подняв руку над головой коленопреклоненного друга, сильным, решительным голосом воскликнул Тимофей: "Ego te absolvo!" [26] — у обоих слезы стояли в глазах.
— Столь многому я от тебя сейчас научился, — прошептал, вставая с колеи, Аарон.
— Это не я, это Петр тебя учит, — так же растроганно прошептал Тимофей. — Ведь что я такое сам по себе? Тускуланский парень, для которого даже внутренняя сущность виноградной грозди тайна, а уж внутренняя сущность души и мысли человеческой и вовсе…
— Ты опять такой, как раньше! — весело воскликнула Рихеза, как только Аарон перешагнул порог деревянного Вавельского замка.
— Нет, совсем не такой, как раньше, — со спокойной улыбкой ответил тынецкий аббат.
Он, казалось, совершенно спокойно прислушивался к разговору Рихезы с мужем. Мешко Ламберт начал жаловаться, что король и император Генрих вновь унижает честь Болеслава. Вот опять приказал заковать и бросить в темницу Стойгнева.
— И правильно сделал император! — воскликнула Рихеза. — Стойгнев затевал заговор, бунтовал лотарингских епископов и князей против императорской власти.
Она говорила правду. Аарон хорошо это знал, не хуже аббата Антония.
— Но разве ты, Рихеза, — удивился Мешко, — сама не подбивала родного отца против государя Генриха? А вместе с отцом и других лотарингских князей?
Рихеза встала.
— Я восстанавливала их против Генриха, короля саксов и франков, а не против Римского императора. Горе руке, которая поднимется на священное величие Рима, гнев Христа поразит ее неотвратимо: отсохнет, отомрет. — Она понизила голос. — Я боюсь, супруг мой, что и нас поразит гнев Христов за то, что твой отец второй раз отказался подчиниться императорской воле. Я боюсь, что не благословит святой дух моего лона, не рожу я тебе сына от крови Оттона и базилевсов, а если и рожу, то не удостоится он милости, не понесут перед ним золотых орлов от Авентина к Капитолию. Нет более тяжкого греха против духа святого, нежели неверность ленника господину, в ладони которого он вложил свои руки. Твой же отец…
Мешко Ламберт судорожно прижал красивые руки свои к голове, схваченной серебряной диадемой.
— Рихеза, Рихеза! — воскликнул он с болезненной улыбкой, полной горького упрека. — Ведь еще так недавно ты дерзко смеялась над отцом как раз из-за того, что он вложил свои руки…
Рихеза прервала мужа, топнув ногой и гневно стукнув кулаками.
— Да, смеялась, — прошипела она, — смеялась, потому что долгие годы думала, что твоего отца хватит на то, чтобы взять на себя бремя Оттонова наследства… Что в его силах будет не допустить короля саксов к диадеме Оттона Чудесного… Что мощью серебряных орлов перехватит патриций в могучую длань власть над владычным Римом и никому ее не отдаст, пока не передаст вместе с золотыми орлами своему внуку, моему и твоему сыну… Но коль скоро его на это не хватило, пусть и смирится, пусть будет послушным ленником того, на чью главу вместе с диадемой и священным помазанием сошла частица мощи Христовой… Иначе, как я сказала, нас поразит десница господня, сделает мое лоно бесплодным или же к позору вашей крови и крови Оттонов и базилевсов рожу урода или глупца, а не носителя золотых орлов…
Мешко Ламберт побледнел.
— Но ведь и я, Рихеза, — прошептал он, — осмеливаюсь советовать государю моему отцу, чтобы он не навлекал на себя императорского гнева, а вместе с императорским и господнего. Ведь и я не меньше тебя почитаю золотых орлов и величие Рима…