Аарон знал, что с тех пор, как умер Отрик, известный по философским диспутам с многоученым Гербертом, во всей Саксонии нет никого, кто бы равнялся ученостью и мудростью с Дитмаром. За время краткого пребывания в Мерзебурге только-только назначенный тынецкий аббат прочитал несколько разделов написанной Дитмаром хроники: разумеется, любимец Сильвестра Второго, находившийся подле особы Оттона Третьего во время его последних скитаний, не мог не заметить ошибок и просчетов там, где Дитмар писал о последнем годе правления Оттона, — и все равно, читая, не мог не сдержать слез восхищения и даже зависти. Если бы он, Аарон, умел так писать! "Оказывается, вовсе не надо так уж много знать, чтобы так красиво писать", — ворчал он себе под нос, перелистывая четвертую книгу хроники Дитмара. В особое восхищение привели Аарона заключительные слова тридцатой главы этой книги: ему показалось, что он вновь слышит голос Сильвестра Второго, произносящего последнюю молитву над ложем умирающего Оттона: "Тот, кто есть Альфа и Омега, да смилуется над ним", — страстно возглашали с пергаментного листа белые кривые, раскоряченные буквы.
— Ты плачешь, читая то, что я написал? — обратился к Аарону Дитмар, кладя книгу в большой, обитый железом сундук. — А я смеюсь каждый раз, когда перечитываю ее.
— Почему смеешься? — удивился Аарон.
— Как почему? От радости. Мои книги переживут не только меня, но и всякую память о том, что я был уродом. Ведь люди будущих веков, которые так же, как ты, будут восхищаться тем, что я написал, не поверят, что я мог и не быть таким прекрасным, как прекрасна латынь моих сочинений. С большим трудом человеческая мысль отделяет произведение от личности писателя. Будь добр, загляни в пятьдесят первую главу: там ты найдешь точное описание моего лица и всей фигуры.
Аарон торопливо нашел пятьдесят первую главу. Дважды прочитал ее и вскинул на Дитмара удивленный и разочарованный взгляд.
— Зачем ты все это написал? Ведь сам же только что сказал, как тебя радует, что в будущих столетиях те, которые будут читать это, увидят тебя иным, не таким, как ты на самом деле выглядишь. Прочтя же эту главу, потомки увидят тебя каким ты есть.
Улыбнулись серые мудрые глаза Дитмара.
— Увидят, во не поверят. Не поверят мне самому, моему собственному описанию. Во сто раз больше, чем моим словам, будут верить моей мысли о том, что творение и писатель должны быть похожи друг на друга. И мы оба можем в этом убедиться, хочешь? Когда архангельские трубы возгласят час суда, когда мы с тобой окажемся среди миллионов воскресших в долине Иосафата, пойдем поищем тех, что спустя тысячи лет после моей смерти будут читать эти книги. И ты узнаешь до чего они будут удивлены, увидев, как я на самом деле выгляжу. А ведь все прочитают пятьдесят первую главу. И знаешь, что скажут мои читатели, оказавшиеся в долине Иосафата? Они скажут, что решили, будто я умышленно очернил свою внешность в пятьдесят первой главе из-за того, что исполнен был великой скромности или хотел быть скромным. Правда, не только мой вид приведет их в изумление, но и внешность Гомера и Вергилия тоже.
Когда Аарон сразу же после венчания Рихезы покидал Мерзебург, отправляясь в Польшу, Дитмар напутствовал его словами, которые не могли не напомнить ему араба Ибн аль-Фаради. Слова эти звучали: "Все мудрецы и ученые — братья друг другу, какому бы князю или королю они ни служили".
Этими же словами приветствовал Аарона мерзебургский епископ Дитмар, когда Рихеза толкнула дверь и полился яркий свет от масляного светильника. Дружеским словам сопутствовало дружеское рукопожатие.
— Вот мы и опять увиделись, правда, пока еще не в долине Иосафата, — сказал весело Дитмар.
Он расспрашивал Аарона о здоровье, о последних прочитанных книгах, об успехах в деле обращения язычников и утверждения в вере ранее обращенных. Много говорил о Сильвестре Втором, и с таким жаром и восхищением, что у Аарона слезы навернулись на глазах от чувства благодарности: отвык он уже от того, чтобы при нем так прославляли память папы-мудреца. С восхищением и завистью говорил Дитмар и о том, какое это было большое счастье находиться в Риме при Сильвестре.