— Не явлюсь.
Лицо маркграфа покрылось бледностью, лицо епископа Дитмара — пурпуром.
— Нe старайся еще больше прогневать оскорбленного короля и императора, — почти молящим голосом прошептал маркграф.
— Кто не чувствует себя виноватым, тот не боится предстать пред судом. Ты сам произнес себе приговор, государь Болеслав, — холодно процедил Дитмар.
— Еще нет, еще нет! — прервал его Герман голосом, в котором искреннее отчаяние смешивалось с остатками надежды. — Ведь ты предстанешь перед повелителем и императором, отец… Ведь предстанешь, а?
— Нет, сын мой.
— Но почему?
— Не хочу.
Аарон заметил, что глаза Болеслава, когда он смотрел на Дитмара, были холодными и резкими, гордыми и презрительными, но стоило ему перевести взгляд на лицо Германа, как они теплели и смягчались.
— Твоя дочь, а моя жена Регелинда ночами не спит, все стенает горестно, за тебя боится, отец. Страшно разит императорский гнев, она знает об этом.
— Еще больше будет она стенать и кричать от отчаяния, когда поразят меня наемные убийцы, стоит мне появиться в каком-нибудь императорском городе.
Дитмар отступил на шаг. Высоко вскинул голову, чтобы все присутствующие увидели нарост, изуродовавший его левую половину лица.
— Ты смеешь оскорблять его величество подозрениями, что он подошлет к тебе убийц? Еще одной страшной провинностью отяготил ты свою совесть.
Болеслав слегка пожал плечами. В холодных глазах его заиграли искорки смеха.
— При твоем предшественнике, епископе Вилберте, напали на меня подосланные убийцы в Мерзебурге, господин мой Дитмар. Чудом уцелел…
— Не подозреваешь же ты, отец, короля и императора в этом…
— Герман, Герман! Неужели ты и вправду думаешь, сын мой, что всего лишь личная обида и жажда мести двигала руками тех четырех рыцарей, которые твоего отца Экгардта, а моего милого друга убили ночью, в постели на постоялом дворе?
— А что же двигало их руками, отец?
— Ты хочешь спросить, кто двигал их руками, сын мой? Да, наверное, тот, кто никогда бы не стал королем и императором, если бы не убили Экгардта. И ты был бы сейчас престолонаследником, Герман! А сейчас с кем идешь против меня, отца супруги твоей? С теми, кто наострили мечи на твоего родителя. Если мне по веришь, спроси товарища своего, Дитмара. Это же был его дядя, Лотарь, маркграф, ревностный сторонник Генриха, он тогда кричал твоему отцу, когда того уже почти решили королем избрать: "Да ты что? По видишь, Экгардт, что в твоей колеснице нет четвертого колеса?!"
— Мы не затем сюда прибыли, чтобы разговаривать о Экгардте и Лотаре, моем дяде, — сухо сказал Дитмар. — Еще раз спрашиваю тебя, государь Болеслав, предстанешь ли ты перед ликом императора?
— Еще раз заверяю тебя, епископ Дитмар, не предстану.
— Отец, еще раз заклинаю тебя! — воскликнул Герман. — Если ты не прибудешь, король и император соберет всех саксонских, тюрингских и баварских государей, чтобы пошли против тебя. И мне придется пойти, хотя и терзаясь в душе. Я люблю тебя, отец, но я верный ленник императора и пойду.
— Горько мне будет биться против тебя, Герман, — спокойно сказал Болеслав.
— И чешский князь Удальрих обратит против тебя свой меч.
— Пусть обратит.
— И все князья — лютичи и бодричи, славяне, побратимы твои, сколько их есть.
Лицо Болеслава оживилось.
— Вы слышали, преподобные отцы? — обратился он к собравшимся в комнате епископам и аббатам. — Слушай внимательно, Ипполит, достойнейший архиепископ. Слушай, Тимофей, слушай, Аарон. И ты слушай, Антоний. Благочестивый государь император Генрих, который зовет себя наместником Христа, поведет против меня богомерзких язычников. Они своих идолов понесут против ваших распятий, господа епископы и аббаты. Что же, Герман, милый сын мой, слова твои только радуют меня: если языческие демоны станут за теми, кто двинется на меня, — со мной встанет Христос. И если что сокрушает меня в этом деле, то одна забота о вечном спасении того, кого вы зовете наместником Христа, ибо отнюдь не жажду я погибели его души.