Утром богослужение перед главным алтарем совершил сам папа. Перед службой он спросил отца-управителя, сколько солидов было истрачено в прошлый раз на празднество и угощение. Управитель умышленно завысил эти расходы.
— Хорошо, — спокойно сказал Григорий Пятый. — Ровно столько и раздай бедным.
Управитель покачнулся. Потом спросил, а кто же по закону управляет храмом и его богатствами, когда одного кардинала-диакона устранили, а другого еще не назначили.
— Я, — все так же спокойно ответил папа, — как и всей церковью Христовой.
В тот же вечер управитель посетил Иоанна Феофилакта, который ночью послал закрытую лектику за кардиналом-епископом Портоским. А еще до рассвета та же самая лектика отправилась из замка, что напротив колонны Марка Аврелия, к Номентанской дороге. Солнце еще не вышло из-за храма святого Лаврентия, когда шесть пар ног, привыкших давить виноград, а благодаря этому и неутомимых в долгой ходьбе, недвижно замерли у ступеней, ведущих к окруженному розовыми колоннами дому.
Феодора Стефания видела в окно, как шесть пар рук мешают друг другу раздернуть занавесы, плотно укрывающие лектику.
— Ты видел Феодору Стефанию? — вот первый вопрос, которым встретил Аарон Тимофея на другой день после празднества. И сам страшно удивился, что это вырвалось у него. Ведь он никогда со времени их первого разговора, когда они вышли из храма, не касался этой истории. Истории, столь для него стыдливой, странной и даже несколько страшной.
Тимофей серьезно кивнул: да, видел.
Аарон, осмелев, спросил вновь:
— Говорил с нею?
— Нет, не говорил.
Но Аарон за год уже научился разбираться в чувствах приятеля и не вполне был уверен, правду ли тот говорит.
По словам Тимофея, вечером, когда процессия авентинских монахов залила весь храм желтым светом восковых свечей, он увидел при этом свете Феодору Стефанию, прислонившуюся к потрескавшейся колонне. Сразу за нею стоял на коленях ее сынишка, время от времени высовывая светлую головку между локтей коленопреклоненных нянек.
И с этого времени история отношений Тимофея и Феодоры Стефании не давала ни на минуту покоя Аарону. Мысли о ней являлись к нему во время молитвы, пробуждали от сна необычной, даже мучительной ясностью картин, проступали между фразами и словами, которые он читал или сам писал. Он начал расспрашивать отцов и братьев о Феодоре Стефании, хитро скрывая истинную причину, чтобы не выдать себя. Так что прежде всего расспрашивал о ее муже. Из полученных ответов следовало, что консул Кресценций — чудовище, исполненное не только ужаса, но и могущества; большинство собеседников Аарона изумлялись, отчего это святейший папа Григорий не воспользовался во время коронации готовностью юного императора Оттона Третьего немедленно отомстить всему роду Кресценциев за десятилетия гонений и унижений, которые претерпела от них римская церковь. И постепенно в ходе разговоров личность консула Иоанна начала интересовать Аарона сама по себе, а не только потому, что он муж Феодоры Стефании. К чему же он стремится? Чего еще хочет? О чем мечтает добровольный узник дома, окруженного розовыми колоннами? И самое главное: в чем его сила? Неужели только в привязанности римлян к стародавним обычаям? Только в их ненависти и презрении к чужим и всяческим новшествам? На чем держится целые десятилетия длящаяся ожесточенная, порой явная, порой скрытая борьба Кресценциев и всех связанных с ними узами родства — борьба с являющимися в Рим за императорской диадемой Оттонами и орудиями Оттонов, папами? На что рассчитывали, когда изгоняли, заточали или убивали этих Оттоновых пап, а ставили своих? Кто за ними стоит?
— Мои дядья, — ответил Тимофей, которого как-то спросил об этом Аарон.
— Кто-то очень сильный, — задумчиво сказал приор и, к великому сокрушению Аарона, тут же добавил: — Но ты еще ребенок, сын мой, чтобы понять это.
Ответ Тимофея смешил Аарона, ответ приора настораживал. Но ничего нового он не мог выведать, и вновь Феодора Стефания заслонила собой мужа. Заслонила своей стройной фигурой, зелеными глазами и золотыми волосами, голосом, смехом и прежде всего вызовом, брошенным Тимофею. Аарон знал ее только по рассказам приятеля, но знал хорошо. Целуя во сне оттиски больших, сильных пальцев на мокрой земле, он уже знал, что это следы не Аталанты-охотницы, а Феодоры Стефании. Еще в Гластонбери ему неоднократно являлся сон, что он вырывает у Менелая меч, которым тот хотел пронзить Елену. Теперь, заново переживая этот сон, он уже знал, что вовсе по за Елену так боится…