Между друзьями пробежал холодок. Аарона обидело, что Тимофей перестал с ним разговаривать о Феодоре Стефании, а вопросы отсекал коротко и сухо, иногда даже резко. Больше всего донимал Аарона вопрос, продолжает ли Тимофей и дальше заниматься умерщвлением плоти. Из обрывочных слов приора явствовало, что да. Во всяком случае, в монастырской библиотеке Тимофей неизменно был частым гостем и просиживал там все дольше. Аарон начал болезненно воспринимать угрозу своему превосходству. Разумеется, он тут же высмеивал себя за подобную глупость, ибо какое может быть сравнение между рыбаком, почти с младенчества неизменно закидывающим сеть в глубины озера, над которым живет, и странствующим торговцем, которого занесло к озеру, где он, пока не укажут дорогу, забавляется тем, что закидывает удочку, а доселе и в руках ее не держал! Холодок, однако, рос. Сколько раз уже случалось, что Тимофей бывал в монастыре и уходил, не перекинувшись с Аароном словом. И вот как-то в начале сентября два часа он просидел у приора и потом не позвал приятеля, чтобы, как раньше, рассказать, о чем шел разговор. А ведь видно, что о чем-то важном, так как приор потом весь вечер ходил возбужденный и мрачный. А на другой день послал одного монаха за Тимофеем. Аарона это чуть до слез не довело. После нового долгого разговора с Тимофеем приор, еще более взволнованный, велел подать лектику и отнести его в базилику Петра. Аарон чувствовал, что происходит что-то чрезвычайно важное. Что-то такое, в чем принимает участие Тимофей. А его, Аарона, никто не зовет участвовать в делах, где чувствуешь, где знаешь, что происходит что-то важное.
После возвращения из базилики вновь разговор приора с Тимофеем! Но это уже последний. И больше Тимофей в монастыре не появлялся. Аарон не жалел, не тосковал. Ему только не давали покоя слова из последнего разговора. Сквозь щель неприкрытой двери, соединяющей библиотеку с кельей приора, он увидел, что Тимофей стоит на коленях, а приор благословляет его:
— Я верю тебе, сын мой, но святейший отец не велит мне верить.
— Как бы он не пожалел, — глухо ответил Тимофей. Сухо и с какой-то одержимостью.
Оказалось, что пожалел.
Потому что случилось то, о чем Тимофей напрасно старался предупредить папу: Рим нарушил верность папе Григорию Пятому.
Сентябрьской ночью Рим пришел с факелами к стенам Леополиса, швыряя камнями и крича: "Respublica!" Еще заставил благодарить, что только изгоняет, а не убивает.
На башне Теодориха — по левую руку от прячущего меч в ножны ангела — сверкнули серебряные орлы, знаки патриция. Патриция Римской империи. Но какой империи? Ведь разбушевавшийся, взбунтовавшийся Рим согласным воем отвечал не только на "не желаем германского папу", но и на "не желаем германского императора". И то и другое "не желаем" бросал страстным голосом в сводчатое окно замка, что напротив колонны Марка Аврелия, Иоанн Феофилакт.
В старом здании курии на Римском Форуме поспешно готовилась к трудной игре в сенат галдящая орава черноглазых, темноволосых, не умеющих ни читать, ни писать подростков, внуков Марозии и Феодоры, знаменитых некогда повелительниц Рима, а еще более знаменитых, буйно плодоносящих жриц любви.
Улицы закипели монахами, которые скинули темные длинные одеяния и вызывали восторженные крики своими широкими шляпами с петушиным пером и штанами, где одна штанина красная, а другая желтая, ужасно широкими снизу и обтягивающими сверху.
Кардинал-диакон храма святого Лаврентия, излучая торжествующую улыбку, наспех купил несколько коней, чтобы торжественно ввести их в церковный неф. Вновь подпрыгнули цены на тускуланские вина. И вновь зазвучал между алтарями звонкий, радостный, чувственный женский смех.
Небо, казалось, стронулось со своих опор. Звезды сошли со своих извечных орбит. Это с тысячами трепещущих, словно звезды, факелов валила огромная толпа по старой Номентанской дороге. Тысячи голосов раздирали тишину, с которой успели уже свыкнуться глицинии, украшающие виллу, окруженную розовыми колоннами. Консула Иоанна Кресценция просто вырвали из теплых объятий жены и на плечах тысяч людей понесли к Капитолию. Там его, словно тюк, бросили на древние ступени, розовые от света факелов и такие холодные для ног, согретых ступнями Феодоры Стефании. Там Рим преклонился перед ним как перед патрицием.
У Иоанна Кресценция была хорошая память и он знал, что у Рима память плохая. Так что он не прилагал больших усилий, не завидовал красноречию Иоанна Феофилакта, он бросал в тесную толпу те же самые слова, которые произносил несколько лет назад, когда изгонял других, давних пап… и примерно те же самые, которые произносил его отец, изгоняя других, еще более давних…