Рядом с ней на траву бухнулся Теодор. Уинифред почувствовала, как шляпка-цилиндр, больше не удерживаемая заколкой, сползает на затылок, и сердито сдернула ее с головы. Светлые волосы тяжелым узлом упали на спину и, расправившись под собственным весом, рассыпались по плечам. Чуть раскрыв рот, Теодор замер.
– Все в порядке, – буркнула Уинифред и заправила локоны за уши. Ее щеки горели – то ли от натуги, то ли от смущения. – Этот жуткий конь сбросил меня.
Дарлинг вполне мог возразить ей, что в ее падении Барвинок не виноват – Уинифред и сама понимала, что нога попросту соскользнула. Но юноша только улыбнулся и прикоснулся к ее лицу, стирая со щеки грязный след.
– Ты отлично приземлилась, – похвалил он ее и, поймав ее гневный взгляд, добавил: – Я не шучу! Падать с лошади тоже надо уметь. Не представляешь, сколько раз я ломал себе руки в детстве! Бедная моя матушка!
Уинифред фыркнула и села, подобрав под себя ноги. В амазонке она могла делать это с гораздо большей легкостью, нежели в кринолине. Рукав из пурпурного батиста был измазан травяным соком. Отстегнувшийся от пояса хлыстик с серебряной ручкой упал в траву.
Дарлинг, согнув в коленях длинные ноги, уселся рядом. Он был в светло-бежевом костюме, и на нем отчетливо виднелись зеленые пятна.
– Вообще-то я взял с собой покрывало, – извиняющимся тоном сказал он. – Знаю, что ты не любишь грязь. Хочешь, расстелем?
– Оставь, – буркнула она. – Я все равно с ног до головы испачкана землей.
Барвинок принялся пастись неподалеку, тихо звеня уздечкой. Уинифред огляделась. Они сидели на самой середине лужайки. Из-за того, что солнечные лучи сюда почти не проникали, трава не пожухла. Тут и там из блестящего зеленого ковра выглядывали белые головки маков.
– Это было одним из моих любимых мест в детстве, – поделился Теодор. – Весной, едва распустятся цветы, здесь просто волшебно. Когда я читаю истории про фей, мне всегда представляется именно эта лужайка.
Уинифред вскинула голову. Освобожденные от шпилек локоны защекотали ей щеки. Сквозь кроны деревьев проглядывала мозаика чистого голубого неба.
– И правда, очень красиво, – задумчиво пробормотала она.
Ее окутало тяжелое, сонное умиротворение, все тревоги отступили на задний план. Здесь, в Хэзервуде, подобное настроение накатывало на нее часто. Спокойствие, подобное штилю.
Затишье перед бурей.
Теодор зашевелился.
– Винни, ты еще сердишься?
– Я и не сердилась, – возразила Уинифред, улыбаясь.
Если она и была на кого-то зла, то только на себя – за неловкость и глупый страх перед животным.
– Знаешь, я… написал для тебя кое-что, – выдавил Теодор, отчаянно краснея. – Бабуля Мисси говорит, что те, кто любит книги, не должны писать свои собственные, но… это ведь не совсем книга? Так, глупость… Набросал за пару минут…
– Ну же, не томи! – припечатала Уинифред. – Показывай!
Дарлинг, пряча глаза, протянул ей сложенный втрое лист бумаги, сквозь которую просвечивали чернила.
– Я прочел сотни книг, но ни в одной из них не нашел слов, которые говорили бы о моих чувствах, – сказал он. – Мне пришлось написать о них самому.
Уинифред развернула замусоленный лист. Это было стихотворение, написанное вычурным, с завитушками почерком Теодора. Чистовик – ни единой помарки. Названия не было, но сбоку красовалась приписка «Уинифред». Она почувствовала, как перехватывает дыхание от накатившей нежности, и опустила глаза на первую строчку.
Стихотворение было слишком слащавым на ее вкус, но это совершенно не имело значения, ведь его написал Теодор, и написал для нее. Тронутая, Уинифред подняла от листка голову, чтобы поблагодарить его, и обнаружила, что он не отрывает от нее взгляд. Выражение его лица было странным – одновременно бесконечно взволнованным и бесконечно радостным.
Заглядевшись, она не сразу заметила, что Теодор держит в пальцах раскрытую коробочку из черного бархата. В ее углублении поблескивало синими камнями кольцо.