– Вы же коммунист! – повысил тон Дзюба.
– Да, и этим все сказано! – крикнул и я. – И я прошу вас не преувеличивать, будто я кого-то кому-то противопоставляю. Давайте посмотрим реально, практически, как говорится, в масштабе один к одному. Вот я видел над кассой в кино красивую табличку под стеклом: «Ударник коммунистического труда». Объясните мне, что это значит? Если девушка в окошке быстро и вежливо продает билеты, при чем тут звание ударника коммунистического труда? Машина эти билеты может продавать быстрее и вежливее, но никто не вздумает ей присваивать какие-то звания.
– Вы опошляете…
– Нет, все мы совместно опошляем высокие слова и понятия!
– В окошке пока сидит человек, и вы забываете о моральном кодексе, – протянул Дзюба.
– Но я не могу быть порядочным человеком по регламенту или обязательству! Понимаете, я коммунист. Как вам это объяснить? Это самое для меня святое и высокое звание…
– Нет, я вас очень хорошо понимаю, – сказал секретарь. – И, на мой взгляд, в ваших рассуждениях есть что-то верное. Я и сам иногда думал. Опошляем! Ленина, например, начали показывать по телевидению и в праздник и в будни. Чуть ли не каждый кружок самодеятельности считает своим долгом изобразить. Не тактично, понимаете, небережно… Хотя, конечно, это другой вопрос…
– Да нет, примерно один и тот же, – не согласился я.
– Ладно, вернемся к нашей теме, – встряхнулся Дзюба. – Повторяю, я сам тоже думал. С другой стороны, вот пособие для партийных работников. Тут ясно рекомендуется развертывать соревнование за звание ударников коммунистического труда. И вы это зря вот так на собрании. Не стоило!
– Есть еще одно пособие для партийных работников, – сказал я. – Там тоже ясно сказано, что коммунист считает презренным делом скрывать свои взгляды и намерения. Или это пособие устарело?
– Нет, не устарело, – засмеялся секретарь. – Так каковы же ваши главные взгляды и намерения?
– Я работать хочу. С максимальной отдачей. И чтоб мне не мешали.
– А кто же вам мешает?
– В данный момент? У меня там работы уйма, а я сижу и разговариваю…
И тут я разошелся, стал рассказывать обо всем, что мучило меня в последние месяцы. Он терпеливо слушал, не перебивал, а когда я замолк, сказал, что у меня есть мысли и есть завихрения. Молодых, к сожалению, всегда заносит на поворотах. Во всяком случае, нельзя противопоставлять звание коммуниста званию ударника коммунистического труда, вредно отмежевываться от рабочих, считая себя окончательно сознательным, и совсем уже ошибочно думать, будто у нас есть штурмовщина в идеологической работе. Я не стал продолжать спор, и разговор на том закончился, только Дзюба сказал, что еще раз встретится со мной.
А вскоре произошло одно событие, которое до сих пор не могу пережить. Стоит вспомнить, как меня начинает трясти. Это не удивительно – случай и вправду чрезвычайный. Интересно, как бы повел себя в подобной ситуации Симагин?..
…Перед обедом, у истоков Кынташа он извинился за то, что не дослушал вчера мою исповедь – надо было, мол, нажимать, не отвлекаться, но у нас еще найдется время потолковать. Мы уже спускались по ручью высокогорным лесом, когда стало ясно, что сегодня нам не добраться до места. Здорово болели плечи от лямок, и бинт на ноге опять свалялся. Вода шумела в каких-то больших красных камнях меж кустов и криволесья. Железняк, что ли? Симагин поджидал нас у небольшого водопада. Сказал:
– Они внизу.
– Не успеем. – Я глянул в ущелье, где было уже почти темно.
– Надо.
– Не полезу дальше, – простонал Жамин.
– Полезешь, – возразил Симагин. – Через час будем на месте.
– Не могу.
Не знаю, как выглядел я, но Жамин совсем сдал – тяжело лег на камень, опустил голову и плечи, руки его бессильно повисли. А у Коти лицо сделалось каким-то потерянным, совсем безвольным, и он ничего не говорил, со страхом вглядывался в ущелье. Мы все же пошли. Конечно, ходьбой это нельзя было назвать. Вот если б заснять на пленку наш подъем от Стана да прокрутить наоборот – это дало бы примерную картину спуска. Искали щели поуже, чтоб можно было спускаться в распор, подолгу нащупывали ногами опору. Иногда снизу доносился голос Симагина:
– Камни! Камни не пускайте!
Потом его стало плохо слышно – Кынташ шумел все громче. Уже наступили сумерки, когда мы оказались на краю обрыва. Внизу была чернота, бездна, край земли. Кынташ сбрасывал себя в узкую расщелину и пропадал. Зато мощно и гулко, как реактивный двигатель, что-то рокотало внизу.
– Тушкем! – оживился Жамин.
– Надо спускаться! – крикнул Симагин. – Они близко, только почему-то костра не жгут.
Симагин полез куда-то в сторону, вернулся и достал из моего рюкзака моток веревки.
– Не полезу, – сказал Жамин. – Порвется.
– Троих выдержит, – возразил Симагин. – Я эту веревку знаю.
– Заграничная? – с надеждой спросил Жамин.
– Простая советская веревка, – возразил Симагин.
– Не полезу! – окончательно решил Жамин. – Расшибусь. У меня ноги крючит и голова кружится.
Действительно, не стоило рисковать – темнота и крутой, неизвестный обрыв. Альпинисты и те, наверное, ночами не лазят. Я пополз к обрыву.
– Бывают случаи, когда надо, – услышал я Симагина.
– Смотрите! – крикнул Котя. – Костер!
– Абсолютно точно. Вон огонек! – подтвердил я. Симагин задышал мне в ухо, вцепился в плечо.
– Они! Совсем рядом! На той стороне Тушкема. И тут хоть ты лопни от крика, не услышат. Надо бы то же запалить костер.
Я подался назад, достал топор, взялся рубить тонкие прутики. Симагин вскоре притащил флягу с водой. Я протянул к ней руку.
– Сначала ему, – показал он на Жамина.
– Голова дурная, – невпопад сказал тот слабым голосом.
– Пей досыта, Сашка. – Симагин дал ему фляжку. – Мы сейчас этой воды накачаем будь здоров!
Он привязал к фляжке камень и начал «качать» воду из Кынташа. Мы напились, даже на суп уже было. Ночуем?
Сухие палочки хорошо занялись, и стало светло у нас, а темнота вокруг совсем сгустилась. Вдруг я вздрогнул: отчаянно закричал с обрыва Симагин – звал меня. Я пополз к нему, совсем ослепший после костра, нащупал его сапоги.
– Глядите, Андрей Петрович! Глядите! – Он боль но стукнул меня кулаком по спине. – Два костра! Понимаете? Два!
И правда, в глубине ущелья светили рядом два огонька. Вот разгорелись посильней, и там задвигалась неясная тень.
– Умница Тобогоев! Какая умница! – кричал Симагин, забыв про меня и, наверное, про то, что в трех шагах от него ничего уже не слышно. – Жамин! Константин! Будьте вы прокляты! Сюда! Витька, держись! Живой! Витька, мы еще собьем кой-кому рога!
Подползли остальные.
– Кричали женщины «ура» и в воздух лифчики бросали, – выдал Котя.
– Заткнись! – оборвал его Жамин.
– Правда, Константин, помолчи сейчас.
– Живой, – голос Жамина заметно дрожал. – У них шамовки совсем нет.
– Сейчас я туда, – проговорил Симагин. – А вы тут заночуете. Саша, скала эта в воду обрывается?
– У меня голова не работает.
– Вспомни, вспомни, пожалуйста!
– Да где как. Однако через реку в темноте и не думайте, пропадете…
– Полезу! – Симагин поднялся.
– Перекусили бы вы, – сказал я.
– Нет, ослабну. Вы, Андрей Петрович, тут за главного остаетесь – повышение, так сказать, по службе. Отдыхайте. Не забывайте, что это балкон без решетки. Утром – к нам…
– Может, не стоит вам рисковать?
– Надо, пока силенка остается.
Конец веревки мы привязали к кусту и стравили с тяжелым камнем почти весь моток. Симагин напихал за пазуху и в карманы консервов, хлеба, колбасы, взял пакет с аптечкой.
А когда мы уже поели, я увидел с нашего «балкона» третий огонек. Неужели Симагин форсировал Тушкем? Да нет. Наверно, просто перебросил им еды, а неизвестный мне Тобогоев снова сообразил и зажег еще один костер для нашего успокоения. После ужина я долго лежал на редкой траве, смотрел в огонь. Рядом тихонько постанывал во сне Жамин, а мне никак не спалось. Болела нога, было холодно. Я думал о последнем случае со мной там, в городе, после которого я пришел к выводу, что ничего не могу понять в жизни.