И вот, ответив на чей-то звонок по мобильному, он извинился перед каким-то мужчиной и, высматривая уединенное, тихое место, отошел. Понятно, что времени у меня будет мало, и я пошла за ним. За поворотом коридора он говорил с кем-то:
— Я тоже, крошка. Не звони мне больше, мы сейчас уходим. Пока. Пока-пока… Редкостная… — вздохнул тяжело, пряча телефон в карман, и застыл на месте, неверяще глядя на меня. Я держала большие темные очки в руках. Улыбнулась ему:
— Здравствуй, Саша. Мне нужно поговорить с тобой без лишних ушей. Тебя сейчас начнут искать. Назначь место и время, желательно сегодня. Хочу уехать скорее, надоела Москва до чертиков.
Он не стал охать и изумляться. Просто спросил:
— Где ты остановилась?
— Маленькая гостиница «Витраж». В восьмом номере.
— Сегодня в десять тебя устроит?
— Да, конечно. Я буду ждать. Ты извини, мне это очень нужно, конечно. Но если ты не придешь, завтра я уеду.
— Я буду.
— До вечера. — Я пошла от него на выход. И услышала:
— Маша, ты видела мои работы?
— Нет, только твои и не видела. Боялась, что узнают или учуют. Там всегда кто-то из ваших.
— Подойди через десять минут, хорошо?
— Да, я с удовольствием посмотрю, Саша.
Через десять минут возле их витрины не было никого из родственников, только он. И взглянув на его работы, я пораженно застыла, не веря своим глазам. Экспозиция называлась «Серебряные слезы».
Это были мужские украшения — крупные, брутальные, сделанные подчеркнуто просто. Такие носят с джинсами и майкой. Или на голой груди под небрежно расстегнутой рубашкой. Или на темной водолазке, под распахнутой косухой. Кристаллы аквамарина, дымчатого кварца, горного хрусталя, полосатые куски халцедона, желтые граненые цитрины в простой серебряной оправе плакали серебряными слезами, стекающими из-под верха оправы, и тонкая серебряная дорожка указывала их путь. Как в моем сне… Я вдруг отчаянно пожалела, что приехала, страшно пожалела. Но потом собралась, улыбнулась и сказала ему:
— Который твой любимый?
Он указал на аквамарин.
— Если он еще не продан, захвати с собой. Я куплю его.
— Хорошо.
Я не могла усидеть в номере на месте, внутри все дрожало от волнения и почему-то — страха. Забить бы на все это, и уехать прямо сейчас, и пусть думает, что хочет. Но Женя знал меня очень хорошо и поэтому взял слово в свое время, что разговор состоится, что бы там ни было. И вот я жду, нервничаю, потому что совсем не уверена в Саше, потому что он даже внешне очень изменился, а что там у него внутри творится, вообще неизвестно. Может, у него поменялись взгляды на все эти их обычаи и устои, возможно, он принял их и одобряет целиком и полностью. И я сейчас рискую и если бы только собой…
Стук в дверь заставил замереть и перекреститься. Помоги мне, Господи, в этом разговоре. Я открыла.
— Заходи, пожалуйста. Я не помешала твоим планам?
— Короче, Маша. Что ты хотела мне сказать?
Он даже не сел в кресло, куда я указала. Стоял и ждал. И я поняла, что являюсь его врагом и просто не имею права что-либо ему рассказывать. И я смотрела на него сейчас и не знала, как выпроводить его, чтобы самой уйти следом и уехать немедленно.
— Уже ничего. Прости за беспокойство. Я не успела занять много твоего времени. Надеюсь, что ты не будешь в обиде. Вызвать такси или ты на машине?
Он быстро подошел и тряхнул меня, схватив за плечи.
— Я искал тебя многие годы… Я истратил кучу денег на прослушку телефонов твоей родни, на поездки по университетам страны, на частных сыщиков, — он опять тряхнул меня, — а от тебя была только подпись на заявлении на развод. И все! А теперь… спустя пятнадцать лет… Ты не изменилась, как будто сидела в холодильнике, Маша. Я умирал все эти годы… а ты цветешь, да?
Он что — хотел, чтобы я тоже умирала? У него были совсем седые виски и морщины на лбу. А еще он стал выше как будто или я забыла уже? И лучики от глаз, паутинкой к вискам. Совсем взрослый мужчина, сколько ему — сорок пять сейчас или около того? Это мало для оборотня или их век убывает, как у людей? И он практически угадал — почти в холодильнике. На Амуре лето короткое, хоть и жаркое, а зимы суровые и долгие. Я улыбнулась.
Он оставил мои плечи в покое и сел в кресло. Я тоже села — кто кого пересидит. Молчала.
— Я слушаю тебя, Маша.
— Извини, я передумала говорить.
— И зная твой характер, я могу предположить, что и не заговоришь. Что же заставило тебя передумать? То, что я со щенячьим восторгом не упал к твоим ногам? Что предпочел деловой тон беседы? Не пожимай плечами. Не хочешь говорить — говорить буду я. Смотри — это результат анализа, который я сдал по настоянию Руслана спустя неделю после той ночи, как ушел от тебя тогда. Неделю в крови держалась та дрянь, делая меня плаксивым и истеричным, не способным решать и связно думать. Брат набил мне морду и прочистил мозги. Я сдал анализ крови и мочи. Ему привычны эти пробы на допинг — он сообразил сразу. Когда меня этим накачали, доза была почти убойной, Маша. Сыпали не специалисты — на глазок, чтобы наверняка. Наркотик, смотри. Нет, ты смотри. А это…
Я мягко отвела его руку.
— Мне жаль, Саша, я не могла этого знать. Ты и сам не знал.
— Но ты могла поговорить со мной, увидеться, а не уходить в подполье.
— Я поговорила. Перспективы, что ты обрисовал, меня не устраивали. И было слишком больно. А еще я тогда была уверена, что не подошла тебе — ты разочаровался. Я не смогла дать тебе то, что дала она — не сумела. После нашей первой ночи ты спокойно уехал. А от нее не мог оторваться двое суток. Это очень подорвало тогда мою самооценку, — я тихо засмеялась.
Он потрясенно смотрел на меня. Потом тоже засмеялся, только зло, почти со слезами. Замолк и сказал:
— У меня после того шесть лет не было женщины. Все то время, что я потратил на твои поиски, все то время, когда еще надеялся… С женой больше не был ни разу, потом появились «крошки». Когда я понял, что не найду никогда… Вначале я не ел три недели — не мог. Руслан… я не мог работать годы… Это первые мои работы после… после… А ты?!
— А я решила, что тот, кто предал однажды и не исключал возможности предательства в дальнейшем, кто оказался слабым и ненадежным, пытаясь взвалить на меня свои проблемы, о которых даже не уведомил до свадьбы, не сможет достойно воспитать нашего сына. Я не была готова утирать тебе слезы и спасать — меня саму спасали. Это было очень тяжело. Я очень любила тебя, даже не могла ненавидеть, винила себя во всем.
— Сына… Ты сказала — сына?
— Волчонок, да, вернее — мальчик. С синими глазами, очень похожий на тебя. Я бы никогда не приехала сюда… Но, по всем признакам, близится первый оборот. Мы ничем не сможем ему помочь, не знаем как. Я даже не знаю, насколько это нормально — в четырнадцать лет?
— Ты прятала от меня сына? — У него побелели ноздри и выступила испарина на лбу.
— Защищала своего ребенка. Я не хотела для него твоей судьбы. Не хотела, чтобы ему навязывали жену. Хотела, чтобы любили, а не прессовали с детства, чтобы у него всегда был выбор… Боялась, что отберешь, твой отец отберет. Я думала, что со мной ты считаться не будешь, раз я так мало для тебя значу, и ты женился на другой, оставив мне унизительную участь любовницы. Во мне говорили обида и страх. Да я и сама узнала через неделю после отъезда.
— Где он сейчас?
— Дома. Далеко. Что ты хочешь?
— Что я хочу? Ты сама обратилась ко мне за помощью и спрашиваешь…
— Я уже пожалела, что обратилась. Боюсь, что твоя ненависть ко мне толкнет тебя на месть и мои опасения сбудутся. Поэтому я уеду, Саша. Скажи, чем могу помочь ему я, если тебе этот ребенок не безразличен. Подскажи, как нам действовать, когда начнется оборот. Сейчас он усиленно тренируется, подвергая себя огромным нагрузкам. Мы решили, что это отсрочит…
— Не отсрочит. Все будет в свое время. Просто пройдет легче. У меня в четырнадцать лет и два дня. Сколько ему?
— Четырнадцать, через неделю.
— Не нервничай, для паники нет причин. Как далеко он отсюда?