Вы знаете, во сколько обошелся колхозу и колхозникам ваш авторитет, приобретенный таким путем? Разве я могу простить эти ваши преступления! Напомнили, что дали рекомендацию для вступления в партию. И рекомендацию-то вы дали не от чистого сердца, а с корыстной целью: мол, не забудет, когда-нибудь будет опорой мне. Когда же, думая о благе колхоза, чуть-чуть ущемив ваши интересы, я стал работать, вы опутали меня разными сплетнями и подозрениями, хотели утопить в этом болоте. А теперь советуете: нужно, мол, единение! Стыдитесь!
Шербек кое-как набросил на себя одежду и, несмотря на то, что было далеко за полночь и на дворе стоял трескучий мороз, ушел из больницы, даже не попрощавшись.
Глава двенадцатая
Рана Шербека сильно зудит, только ночью становится немного легче. Акрам пришел, посмотрел и сказал: «Через день-два можем снимать швы». Шербек и сам чувствовал, что рана заживает, но была другая рана, которая мучила его гораздо больше, — то, что Нигора обходит его за семь верст. Если Нигора и ее отец не верят в его чистоту, кто же тогда поверит? Как ему теперь оправдать себя? Эх, Мухаббат, Мухаббат! Поняла ли она, к чему привело ее озорство? Ей ведь тоже сейчас нелегко, а может быть, даже тяжелее, чем ему, ведь женщину клевета ранит еще больнее.
Как-то утром, когда Шербек, закрывшись в комнате, предавался этим грустным размышлениям, прибежал Мансур. Позабыв прикрыть дверь, он выпалил:
— Гололедица !
— Гололедица?! — Шербек с ужасом взглянул на Мансура.
Гололедица... Шербек хорошо знает, какое большое бедствие означает это слово. У подножья горы единственная кошара... Земля черная, крепкая... как камень от холода... Там и здесь лежат трупы подохших овец... Оперевшись на посох, погруженный в мрачные мысли, одиноко стонет чабан... Шербек видел эту картину в пятьдесят первом году. И сейчас она стоит перед глазами. В тот год из-за гололедицы погибло несметное число овец.
Его личное несчастье — пустяк по сравнению с этой огромной бедой. Он торопливо принялся одеваться.
Когда Шербек, обжигая плетью коня, подлетел к загону Суванджана, ближе других расположенного к кишлаку, здесь были уже и ветфельдшер, и Назаров, и Саидгази. С десяток овец лежали мертвыми, столько же издыхало. Суванджан, растерянный, ходил от одной овцы к другой. Поднимал им головы, заглядывал в угасающие глаза.
— Неужели гололедица? — произнес Шербек, как бы разговаривая сам с собой.
— Гололедица, — подтвердил Саидгази, не оставляя места для сомнений. — Разве могло погибнуть сразу столько овец, если бы не гололедица.
Шербеку стало почему-то неприятно, что об этом страшном событии, наводящем ужас на животноводов, Саидгази говорит так хладнокровно. Ему показалось, что Саидгази обвиняет его в этом несчастье. И как ни странно, именно после слов Саидгази у Шербека возникло сомнение: гололедица ли виновата? Он напряг память, чтобы яснее представить себе причины гололедицы пятьдесят первого года. Весна. Саранча, закрывшая небо черной тучей, уничтожила всю растительность на пастбищах, оставив голую землю. Овцы вошли в зиму тощими, корма почти не было. А трескучий мороз без снега — «черный холод» схватил овец за ноги. Нет, в нынешнем году не может быть гололедицы. Ведь весной и даже летом лили дожди, и поля покрылись травой по колено. И корма по сравнению с предыдущими годами больше. Нет, в нынешнем году скот не такой, чтобы поддаваться гололедице.
Между тем околели еще три больные овцы. Суванджан с мольбой смотрел то на Шербека, то на ветфельдшера.
Шербек взял у Суванджана нож и прирезал белую породистую овцу, судорожно дрыгавшую ногами в последнем издыхании. Разрезал брюхо, внимательно осмотрел внутренности: кишки, печень, селезенку, почки. Затем разрезал грудь и вытащил легкие.
— Гельминхоз[42]...