Утром, уходя на работу, Саидгази наказал жене, чтобы к вечеру изготовила шавли[44]. Весь день руки не шли к делу. Напротив сидит его помощница Салима с лицом, словно глиняное блюдо. Только вчера она отняла у него место в бюро. А завтра, может… Нужно было подписать кое-какие бумаги, но к Шербеку не пошел — не в силах был его увидеть. И с работы ушел пораньше. По дороге завернул в магазин и попросил полкило халвы и полкило печенья. Скрепя сердце заплатил деньги.
Дома взял касу с приготовленным шавли, халву и печенье, нагрузил все это на жену и отправился вместе с ней в больницу.
Медсестра подала им по халату и привела в небольшую комнатку. Заслышав шаги, Ходжабеков открыл глаза, еле заметно кивнул головой, отвечая на приветствие. Глядя на Ходжабекова, подбородок, шея и голова которого были забинтованы, а руки и ноги в гипсе, Саидгази позабыл даже традиционные вопросы о житье-бытье. Перепуганная жена присела на свободную койку напротив и застыла. В душе Саидгази шевельнулось какое-то чувство наподобие жалости: как бы там ни было, а работали вместе. Саидгази незаметно толкнул жену, уставившуюся на Ходжабекова. Зубайра, поняв, в чем дело, вынула из сумки угощение и осторожно положила на тумбочку у кровати.
— Принесла тут вам шавли, чтобы покушали горяченького. Угощайтесь, Туйчибек-ака, — сказала Зубайра и положила ложку перед Ходжабековым.
Ходжабеков задвигал губами, что-то пробурчал. Саидгази подскочил и подсунул ему под спину подушки. В нос ударил странный, зловонный запах, исходящий от Ходжабекова, и Саидгази замутило.
Когда больной поел, Саидгази передал пустую касу Зубайре, которая не переставала расспрашивать: «А где ваша жена? Здорова ли? Что-то не видно ее?», кивнул головой Зубайре, чтобы она вышла. Глядя на жену, которая искренне желала Ходжабекову быстрейшего выздоровления, он внутренне злился: «Ох, и дура же!»
Саидгази знал, с кем и как обращаться. А Ходжабекова он изучил как свои пять пальцев, поэтому начал с того, что описал свои страдания, когда исчез Ходжабеков: «будто жеребенок, потерявший мать, плакал и несколько дней лежал неподвижно на сырой земле». Потом со слезами на глазах продолжал:
— Очень привык, оказывается, к вам. На мое счастье вы остались живы. Для меня и этого достаточно. Больше ничего не надо...
Кровать под Ходжабековым заскрипела. Кажется, он силился что-то сказать.
Саидгази между тем незаметно перешел к основному:
— На днях приедет бухгалтер-ревизор, — сказал он безразличным тоном. — Все документы в порядке. Нам нечего бояться. А если начнет копаться — брошу ему в рот что-нибудь... Ведь все кушать хотят. Ну, а если шум поднимет кто-нибудь из наших голодранцев, нам надо крепко стоять на том, что в документах все верно, и никто не посмеет ничего сказать. Все зависит от нас самих. Что вы скажете?
Ходжабеков молчал. Он лежал навзничь, уставившись в потолок. Саидгази, глядя на его лицо, так и не понял: согласен или нет. Саидгази удивился. Ходжабеков, которого он знал, не любил молчать, он говорил или да, или нет, или вспыхивал с треском, как провода при замыкании, и тут же угасал. Странно, откуда у него эта новая манера?
Саидгази долго сидел, дожидаясь ответа, но Ходжабеков закрыл глаза и, кажется, уснул. Потеряв надежду получить ответ, Саидгази поднялся:
— До свидания, на наше счастье будьте здоровы.
Ходжабеков и тогда не открыл глаз. Саидгази глянул на его посеревшее лицо и бросился к дверям: ему почудилось дыхание смерти. Опомнился он уже в коридоре. Кто-то поздоровался с ним. Саидгази испуганно встрепенулся, словно его поймали на месте преступления. Он оглянулся и встретился глазами с Нигорой.
— Извините, я не знала, что вы так углублены в свои мысли, — сказала она с улыбкой.
Саидгази в ответ заставил себя улыбнуться. Слова не приходили на язык, он покачал головой и молча вышел.