Доспех перестал существовать. Он превратился в кожу - в новую кожу нового существа, в котором едва можно было угадать черты прежнего Хазреда. Оно было как будто выше ростом, тоньше и вместе с тем даже на вид ощутимо сильнее: рельефные мышцы бугрились на руках и ногах, отчетливо проступали на спине. Гладкая кожа сияла серебром. Теперь она покрывала все тело Хазреда, до кончиков пальцев.
Его лицо стало казаться маской - но маской живой, способной гримасничать, улыбаться, хмуриться. Огромные выпуклые глаза, абсолютно правильные дуги бровей - и ни носа, ни рта. Веки отсутствовали, новый Хазред не моргал - очевидно, тонкого покрытия из серебра было достаточно для того, чтобы его глаза не страдали. Немигающий этот взор мог бы смутить кого угодно.
Голос Хазреда звучал теперь гулко и внятно, его слышали абсолютно все, к кому он был обращен, невзирая на дальность расстояния. Очевидно, решил Эгертон, на самом деле Хазред теперь не «разговаривает» в прямом смысле этого слова, а посылает ментальные импульсы прямо в мозг тех, до кого желает донести свое сообщение.
– Убедились теперь? - звенел голос Хазреда прямо в головах всех, к кому он обращал свою речь (Эгертон подозревал, что в числе этих «избранных» были он сам, Тзаттог и, возможно, Гирсу). - Асехат, как я и утверждал! Я сяду на престол карикуса в Ифе, я буду разговаривать с божеством-создателем! Я обращусь к нему по имени и сделаюсь самым великим владыкой на Лааре!
Город Ифа вырисовывался во тьме - вожделенная и недостижимая цель, словно бы окутанная мягким спасительным покрывалом ночи. С тех пор как доспех сомкнулся на теле Хазреда, бывший троллок чувствовал в себе многочисленные перемены и был им чрезвычайно рад. Он стал значительно сильнее - теперь одним движением руки он с легкостью мог переломить шею ижору или даже троллоку. Это наполняло его великолепным ощущением власти над другими живыми существами. Кроме того, Хазред начал видеть в темноте. По правде говоря, в темноте он теперь видел даже лучше, чем при солнечном свете.
Все развивалось как нельзя лучше. Хазред наблюдал за тем, как темные волны порождений тумана накатывают на городские стены. Навстречу атакующим бежали воины из Ифа - море вздымающихся над тьмой факелов. Скрежет и крики разносились над болотами, звон оружия, пронзительный визг воинских кличей; казалось, сама ночь агонизирует… Крыланы наискось перечеркивали луну, их кожистые крылья беззвучно взмахивали, гоняя мертвый ветер. Гончие тумана мчались сквозь тьму, их большие ступни шлепали по земле, а шипы пронзали ночь и, казалось, заставляли ее корчиться от боли. Торопились навстречу врагу гниляки, их желтые зубы были оскалены в ухмылке, а разлагающаяся плоть клочьями списала с костей.
Меч в руках Тзаттога светился бледно-синим. Казалось, принц-упырь участвует в сражении лишь потому, что его это забавляет. Пенна затаилась. Ее присутствия в душе принца-упыря почти не ощущалось. Тзаттог не хотел думать, что ее огорчает кровопролитие или, того хуже, пугает смертельная опасность. Возможно, она просто заснула и теперь отдыхает. «Не разочаровывай меня, - думал он, мысленно обращаясь к Пенне. - Будь такой, какой я хочу тебя видеть! Будь сильной и безжалостной. Желай насилия! Упивайся вместе со мной сладкими мгновениями, когда жизнь внезапно покидает чужое тело и превращается в ничто, в прах, в пустой звук!»
Самого Тзаттога никогда не переставала восхищать легкость, с которой нечто живое и сильное превращается в лишенную души оболочку. В этом виделась некая особенная магия, доступная абсолютно всем, даже самым тупым из хеддов.
Со стен Ифы в атакующих полетели зажженные тряпки, пылающие связки соломы. Несколько умертвий превратились в живые факелы, другие порождения ночи отбежали подальше и, остановившись вне пределов досягаемости горящих снарядов, принялись вопить от злобы.
Навстречу армии порождений тумана выступили защитники Ифы - гурры и таугарты. С гуррами-воителями Гирсу, да и другие троллоки и хедды сталкивались лицом к лицу впервые. Гирсу видел, как разбегаются его товарищи, и не мог винить их за это: противник выглядел устрашающе. Только умертвия и такие упрямцы, как сам Гирсу, да еще хедд по прозвищу Шрам остались на месте. Ярко-зеленая кожа гурров сияла в лунном свете. Мускулистые тела воителей были обнажены, если не считать набедренных повязок, но почему-то Гирсу подумалось, что пробить эту жесткую шкуру будет потруднее, чем разрубить иной доспех. Морды гурров, вытянутые, с крепкой верхней челюстью и маленькими приплюснутыми носами, выглядели устрашающе. По углам ртов у них свисали длинные тонкие усы, как у сомов. «Похоже на пиявок, присосавшихся к губам», - подумал Гирсу, покрепче сжимая боевой топорик. Он разжился этим оружием случайно, обобрав какой-то безымянный труп, найденный по пути. Теперь в этом топорике сосредоточились все надежды Гирсу. «Хорош был бы я троллок, если, вооруженный подобным образом, обратился бы в бегство!» - думал Гирсу.