Они вернулись, и Сильвер налил нам по кружке очень дешевого и кислого вина. Свою смотритель тут же опорожнил одним глотком. Когда мы наконец избавились от него и от денег, я вышла из себя. Ты пашешь, как лошадь, чтобы сделать квартиру красивой, а тут является гнусный старикашка и начинает придираться.
- Он просто забыл, как надо разговаривать, - сказал Сильвер. - К тому же он болен. Вынужден принимать одно лекарство, которое дает временный для него побочный эффект.
- Ты-то откуда это знаешь?
- В ту ночь, когда я одолжил стремянку, мы немного посидели и он мне рассказал.
- Ты все еще пытаешься каждого сделать счастливым, - сказала я.
- Все еще. Тяжелая работа, признаться.
Я посмотрела на него, и мы рассмеялись. Я подошла и обняла его. На ковре тоже приятно заниматься любовью.
Вечнозеленое растение к концу месяца вымахало до потолка и разрослось веером.
Вот я и добралась до конца месяца.
3
Вечером накануне первого дня нового месяца мы сидели у развалин на одной из балок, и смотрели на звезды, которые виднелись за последними уцепившимися за ветки листьями, и на город, расцветший огнями. Мы теперь частенько сюда выходили, причем первым предложил это он. Иногда он тихонько играл на гитаре и пел для меня. У развалин это было так красиво... В сумерках они становились таинственными и дикими, будто чаща леса, правда, окруженная цивилизацией по краям. Время от времени появлялась белая кошка, мы покупали тарелку конины, приносили и оставляли здесь для нее. Она была, очевидно, бездомная, но Сильвер своим безошибочным зрением разглядел у нее сзади крошечную отметинку - это означало, что прививку против бешенства ей сделали совсем недавно. Мне захотелось заманить кошку в квартиру. Но в этот вечер ее не было, только звезды. И сидя рядом с ним под одним плащом, я сказала:
- Самое счастливое время в моей жизни. Он повернулся и поцеловал меня:
- Спасибо.
Я была внезапно тронута теплотой, присущей даже поддельному чувству. Он был мой. Прохлада, исходящая от его тела, никогда не беспокоила меня, а теперь от близости ко мне он казался теплым.
- Мне даже все равно, что ты меня не любишь, - сказала я. - Это такое счастье.
- Но ведь я люблю тебя.
- Потому что можешь сделать меня счастливой.
- Да.
- А это значит, что я ничем не отличаюсь от любого другого, кого ты делаешь счастливым, ты можешь любить нас всех, но я не это понимаю под любовью. - По крайней мере, это не задевало его: я говорила беспечно и лукаво, и он улыбнулся.
Я никогда не устану восхищаться, никогда не смогу насытиться его красотой.
- Я тебя люблю, - сказала я. - Пойдем пообедаем. Ты как? Будешь притворяться?
- Если ты уверена, что хочешь потратить на это деньги.
- Да, да, я хочу. Ведь завтра я получу свою тысячу.
- Признаться, - сказал он, - мне очень нравится вкус еды.
- В самом деле?
- Наверное, мне следует этого стыдиться.
- О, да, - сказала я. - Весьма предосудительно.
Мы будто на минуту обменялись ролями, репликами, манерой говорить. Он делал это играючи, а я еще только училась.
- Ты меня изменил, - сказала я. - И я благодарю Бога за это.
Мы пришли домой, и я вымыла голову. С тех пор, как мы начали работать, я почти не обращала на волосы внимания. Они слипались в комья, когда я красила и клеила, и становились очень густыми от сухих шампуней, потому что без сушилки сохли очень долго. Но в этот вечер я расщедрилась на радиатор. И когда волосы начали подсыхать, я увидела в разрисованном зеркале, среди зеленых холмов и тигровой листвы, сияющую гриву цвета белого пепла.
Мать что-то сделала не так. Или ошиблась машина, составлявшая схему цветосущности? Или естественный цвет с возрастом изменился сам? Должно быть так оно и есть, потому что...
- О-о, - произнесла я, гладя свои волосы, - они стали красивыми. Они никогда такими не были.
- А они ведь твои собственные, - добавил он.
Я надела одно из самых старых своих платьев, которое подарила мне Египтия, раньше его носила она. Деметра и я считали, что оно мне не идет, но я оставила его из-за ткани, которая становится то белой, то голубой, то бирюзовой, в зависимости от того, как падает свет. А сегодня оно отлично сидело, и я отважилась надеть куртку с павлинами, и она тоже прекрасно выглядела на мне. Я была стройной и высокой. А волосы излучали лунный свет. И я заплакала.
- Извини, я не знаю, с чего это вдруг...
- Знаешь, - сказал он и прижал меня к себе, так что я начала смеяться. - Бедная Деметра.
- Не понимаю.
- Если я скажу, что очень голоден, ты мне не поверишь?
- Нет. Говори, почему ты считаешь, что она бедная.
- Да ты и сама понимаешь. Посмотри на свои волосы и подумай, в чем тут дело.
Но я была опьянена и взбудоражена. Поэтому отбросила все мысли и заторопила его из дому, мы прошли по хорошо знакомым теперь улицам и на единственном в Южном Арборе частично действующем эскалаторе поднялись к платформе флаера.
Мы полетели в центр. Я не боялась, что кого-нибудь встречу. Может быть, даже хотела этого. В конце концов, кто меня знает? (И я забыла, что он сказал).
Когда мы сидели в Ханчер-Энд-Ансере и ели бифштексы и жареный картофель, нарезанный крошечными кусочками в виде звезд, я подумала: теперь мне можно позвонить им всем. Египтии, Кловису. Матери. Вино было красным. Оно подходило к его волосам, но это мало интересовало его, как и собственное обаяние.
Мы отправились домой пешком через весь город.
Ветер срывал с листьев последние листья, и они хрустели у нас под ногами. Улицы, прилегавшие к Олд-Ривер, опять были перекрыты, туда не пустят, пока не купишь пахучую кислородную маску - совершенно бесполезную возле контрольных ворот. Мы неторопливо прошли через Пэйшенс Мэйдель Бридж, хотя там висело объявление "Идите быстрее" и уличных артистов не было. Без всякой причины мы с ним вдруг начали петь дурацкие песни, которые сочиняли на ходу про зубастых рыб в багровой воде. Поймать одну для кошки - беда! рыба съела мою кошку - да! - достать для рыбы шкур - научить ее говорить "мур-мур" - ну, разве это не кошка, чего смеетесь? - Кошкорыба - важная персона.