– Оскорбления? Вы сидите на рослом коне, мадам, если вспомнить о вашем скромном происхождении, – возразил он ей ядовито. – Думаю, что положение королевской фаворитки вам не было обещано еще в колыбели.
– Мне бы лучше совсем не родиться, чем стать игрушкой капризных благородных господ. Можете отослать меня в замок Анделис и там заставить умереть, если считаете, что я позорю данное мне имя. Мадам д'Ароне и ей подобные всегда готовы вновь заключить вас в свои объятия.
Не только ее слова заставили Филиппа Вернона опомниться, но и выражение ее бледного, глубоко несчастного лица. Хотя Фелина великолепно играла роль его покойной супруги, она никогда не умела скрывать свои чувства перед ним. Он причинил ей боль! Он вел себя как идиот, из чувства мести терзавший красоту за то, что она заставляла страдать его самого!
Сердито и одновременно виновато вздохнув, обнял он хрупкое тело в темно-синем, расшитом золотом парчовом платье. Услать ее подальше от двора, от Парижа и от себя у него не хватало сил.
Прижимаясь губами к ее волнистым волосам, маркиз пробормотал:
– Прости меня, прости меня, сердце мое, я сошел с ума от ревности.
Фелина не поверила своим ушам. Она противилась объятиям, как и надежде, которую вопреки рассудку вновь возрождало в ней его признание.
– Оставьте меня! Довольно безумства. Вы, должно быть, немало выпили и не отдаете себе отчета в сказанном. Оставьте меня. Я позову вашего камердинера, и он уложит вас в постель.
– Я лучше, чем когда-либо, отдаю себе отчет в своих словах!
Филипп вдохнул цветочный аромат, исходящий от ее волос, и еще более страстно прижал ее к себе.
– Ты меня околдовала, Фелина, Мов или кем бы ты ни была. Твой путь сошелся с моим, и я привязался к твоим русалочьим очам. Видит Бог, я изо всех сил пытался тебя забыть, но тоска по тебе, словно яд, проникла в мою кровь. Я не могу больше жить без тебя, ты нужна мне, как воздух! Как солнце, как месяц, чье ночное серебро отражается в твоих очах.
Фелина прекратила всякое сопротивление. Тесно прижавшись к Филиппу, она прикоснулась щекой к золотому шитью темно-коричневого жилета, части праздничного наряда.
Не сон ли это? Действительно ли Филипп произнес такие слова? Его ли сердце глухо и тяжко билось в такт с признанием?
– Не покидай меня, любимая...
– А я и не собираюсь тебя покидать. Ты покинул меня тогда, после ночи в замке Анделис.
– Утешит ли тебя то, что я называю себя величайшим глупцом во всем королевстве? Я убежал потому, что боялся потерять независимость. Я, дурак, не понял, что ты держала в ладонях мое сердце.
– Филипп!
Движение, которым Фелина подняла голову и подставила рот для поцелуя, было старо, как человечество. Он наклонился и захватил ее губы своими. Это означало и обещание, и капитуляцию.
– Люблю тебя, сердце мое! Обещай никогда не покидать меня!
Светлая улыбка отразилась в ее глазах.
– Я целиком твоя, как же я тебя покину? Я твоя, пока ты меня хочешь!
– Всегда! Всю нашу чудесную, вечную, совместную жизнь!
Кроха, дремавший в корзине возле камина и разбуженный их шепотом, тихо тявкнул. Однако влюбленные ничего не услышали. Потеряв голову от страстных поцелуев, они жаждали одного: наверстать потерянное из-за ложной гордости и собственной близорукости.
Эта ночь между двумя годами принадлежала только им! О таком миге Фелина мечтала, поборов свою гордость и отправившись с Амори де Брюном в Париж. Но, очевидно, понадобилось пережить все печали и все влечения, чтобы по-настоящему оценить полученный в новогоднюю ночь подарок.
– Разве не утверждали вы, что не собираетесь принимать в своей постели столь бранчливую личность?
Фелина, преодолев скованность, рискнула слегка подразнить его, пока он отважно помогал ей освобождаться от нарядного платья.
Маркиз отомстил за дерзость пламенным поцелуем и решительно порвал последние, мешавшие ему завязки.
– Начинаю догадываться, как лучше всего заставить вас замолчать, моя красавица! – прошептал Филипп, поднял ее на руки, сбросив темно-сине-золотую материю, и понес Фелину на постель, заботливо приготовленную вышколенным слугой.
Одетая лишь в короткую шелковую рубашку, вырез которой позволял увидеть привлекательную грудь, Фелина на сей раз не отодвинулась на край перины. В слабом желтом свете четырех свечей, горевших возле ложа, она выглядела так, что приковала к себе все внимание Филиппа Вернона.
Пышные юбки и широкие кружевные воротники, предписанные в тот период женской модой, придавали Фелине хрупкую нежность, заставлявшую принимать ее за слабое, нуждающееся в защите существо. Без шикарной одежды и украшений можно было увидеть совершенство линий ее тела, обладавшего гибкой прочностью вербы. Элегантность природной силы, проявлявшейся в напряженных мышцах и шелковистой коже.