– Вы, вероятно, говорите о Мов Вернон, несчастной старшей дочери мсье де Брюна, графиня. У вас неверные сведения. Она, действительно, скончалась некоторое время назад от чахотки. Дама, родившая наследника де Анделиса, Фелина де Брюн является младшей дочерью нашего старого друга.
Это было уж слишком. Даже самому королю мадам Тереза не позволит пудрить ей мозги. Не думая о возможном скандале, она осмелилась возразить.
– Младшая дочь? Какая легенда! Всем известно, что у Амори де Брюна была только одна дочь и что его супруга погибла в Варфоломеевскую ночь!
Напоминать Генриху Наваррскому о той трагической ночи, омрачившей его свадьбу с Маргаритой Валуа, было большой ошибкой.
– Коль скоро вы так отлично информированы, мадам, – возразил он язвительно, – вам наверняка известно, что мадам де Брюн в тот период ждала ребенка. Ее вторая дочь появилась на свет во время бегства матери из Парижа. Тогда на Францию и ее жителей обрушились большие страдания и беды. Поэтому мне особенно приятно, имея теперь королевскую власть, залечивать некоторые раны.
– Но ведь... но ведь она католичка! – вырвалось у дамы, уже не думавшей о последствиях.
Ответ прозвучал резко.
– Ваш король тоже католик, мадам. И вам не подобает судить об этом. Иначе нам придется отказаться от вашего присутствия на празднике!
Фелина взглянула на бывшую соперницу, побледневшую под слоем краски, и, к своему удивлению, поняла, что сочувствует ей. Признаки увядания прежней красоты были налицо. Рядом с графом де Сюрвилье Тереза д'Ароне сотворила для себя персональный ад.
Мелодичное контральто маркизы прозвучало мягко и убедительно:
– Зачем суровые слова на таком замечательном празднике? Я благодарна графине за участие в судьбе нашей семьи. Однако впредь, мадам, вам больше не нужно поминать нас в своих молитвах.
Король не скрывал своего восхищения столь дипломатичным возражением.
– Вы не только прекрасны, маркиза. Вы к тому же умны и милосердны. Жалость к врагу отличает истинную христианку! Маркиз, если вы пригласите на танец герцогиню, я позволю себе открыть бал с очаровательной матерью моего крестника.
Графине де Сюрвилье пришлось, сдерживая бессильный гнев, присесть в церемонном реверансе перед женщиной, которую она ненавидела всей душой. Отказаться от этого значило бы еще больше разгневать короля и, возможно, окончательно попасть в немилость.
Поздно ночью, почти под утро, пока Иветта, снова с удовольствием ставшая камеристкой у прежней госпожи, вытаскивала заколки, прикреплявшие к платью кружевной воротник, Филипп опять заговорил о графине.
– В вашей власти было навсегда удалить ее от королевского двора. Почему вы этого не сделали, моя радость?
Фелина лукаво улыбнулась своему отражению в зеркале. Рождение маленького Амори Жана Филиппа Вернона не повредило ее фигуре и красоте. Наоборот, счастье материнства смягчило линии тела и окончательно стерло в ее сердце следы ненависти и возмущения.
– А зачем? Я бы тогда лишилась удовольствия наблюдать, как она переживает крушение своих честолюбивых планов.
Иветта сдержала ухмылку и поймала однозначный взгляд маркиза. Она поняла, что от нее требуется. Быстро покончив с крючками и петлями на платье и сделав прощальный реверанс, она удалилась.
Едва Иветта закрыла за собой двери, Филипп прижал к себе жену.
– Так вы не святая, а мстительная бестия! – прошептал он между двумя страстными поцелуями.
Фелина, ощущая на теле его руки, радостно усмехнулась.
– Святые слишком пресны, мой господин. Или вам хотелось бы святую?
– Ты знаешь, чего мне хочется. Какую жажду я никак не могу утолить...
Их губы сомкнулись. Слова были теперь не нужны. Их любовь наконец одержала победу, а ту, которая проиграла, они наказали сильнее, чем местью – своим равнодушием.