Это ясно из нашей заминки,Из того, что надежды и сныПод фисташковым небом весныРасцвели, как сводные картинки…
Из того, что надежды и сныНа таком прозаическом рынкеРасцвели, как сводные картинки, —Всем понятно, что мы влюблены!
Перед зеркалом
Nel mezzo del cammin di nostra vita[1]
Я, я, я! Что за дикое слово!Неужели вон тот – это я?Разве мама любила такого,Желто – серого, полуседогоИ всезнающего, как змея?
Разве мальчик, в Останкине летомТанцевавший на дачных балах, —Это я, тот, кто каждым ответомЖелторотым внушает поэтамОтвращение, злобу и страх?
Разве тот, кто в полночные спорыВсю мальчишечью вкладывал прыть, —Это я, тот же самый, которыйНа трагические разговорыНаучился молчать и шутить?
Впрочем – так и всегда на срединеРокового земного пути:От ничтожной причины – к причине,А глядишь – заплутался в пустыне,И своих же следов не найти.
Да, меня не пантера прыжкамиНа парижский чердак загнала.И Виргилия нет за плечами, —Только есть одиночество – в рамеГоворящего правду стекла.
«Перешагни, перескочи…»
Перешагни, перескочи,Перелети, пере – что хочешь —Но вырвись: камнем из пращи,Звездой, сорвавшейся в ночи…Сам затерял – теперь ищи…
Бог знает, что себе бормочешь,Ища пенсне или ключи.
«Нет ничего прекрасней и привольней…»
Нет ничего прекрасней и привольней,Чем навсегда с возлюбленной расстатьсяИ выйти из вокзала одному.По – новому тогда перед тобоюДворцы венецианские предстанут.Помедли на ступенях, а потомСядь в гондолу. К Риальто подплывая,Вдохни свободно запах рыбы, маслаПрогорклого и овощей лежалыхИ вспомни без раскаянья, что поездУж Мэстре, вероятно, миновал.Потом зайди в лавчонку banco lotto[2],Поставь на семь, четырнадцать и сорок,Пройдись по Мерчерии, пообедайС бутылкою «Вальполичелла». В девятьПереоденься, и явись на Пьяцце,И под финал волшебной увертюры«Тангейзера» – подумай: «Уж теперьОна проехала Понтеббу». Как привольно!На сердце и свежо и горьковато.
Вадим Шершеневич
Жернова любви
Серые зерна молотим и бьемТяжелой и пыльною палкой,В печке нечищенной пламем томим,Чтоб насытиться белою булкой.
Грязную тряпку на клочья и в чанРычагам на потеху, – и что же?Выползает из брюха проворных машинБелоснежной бумагой наружу.
Так мне нужно пройти через зубья судьбыИ в крапиве ожгучей разуться,Чтобы вновь обеленным увидеть себяИ чтоб нежным тебе показаться.
«О царица поцелуев!..»
О царица поцелуев! Ложе брачное цветамиУкрашай в восторге пьяном и не думай о грядущем!Шкуры львов и пестрых тигров пусть расстелятся пред нами.Будь, как Солнце, ярким светом и, как Солнце, будь зовущей!
О принцесса дремных сказок! Тьму лесов наполни песней,Созови из вод русалок, кликни дремлющего Пана.Будь, как влага ранним утром, легче, тоньше, бестелесней,Будь летучею росою или дымкою тумана!
О богиня строк певучих! Из темниц веков старинныхПробуди напевы, звоны, сочетанье зыбких линий,Будь звончей сонетов нежных – и прекрасных, и невинных,Будь сама собой, о Сольвейг, лучезарною богиней!
Последнее слово обвиняемого
Не потому, что себя разменял я на сто пятачков Иль, что вместо души обхожусь одной кашицей рубленой, — В сотый раз я пишу о цвете зрачков И о ласках мною возлюбленной.
Воспевая Россию и народ, исхудавший в скелет, На лысину бы заслужил лавровые веники, Но разве заниматься логарифмами бед Дело такого, как я, священника?
Говорят, что когда – то заезжий фигляр,Фокусник уличный, в церковь зайдя освященную, Захотел словами жарче угля Помолиться, упав перед Мадонною.
Но молитвам не был обучен шутник, Он знал только фокусы, знал только арийки, И перед краюхой иконы поник И горячо стал кидать свои шарики.