«Он похож на провизора из провинциальной аптеки. Горбинка на носу, шея как у пивной бутылки, и волосы в сплошной мелкий завиток. Он говорит удивительно гладко, не понижая и не повышая голоса. Говорит с безукоризненными запятыми. Знак восклицательный, знак вопроса и многоточие отсутствует в его речи. На моей памяти этот оратор ни разу не запнулся, ни разу не кашлянул и не сделал ни одного глотка воды из стакана. Его общедоступные лекции я слушал еще в Пензе, будучи гимназистом, и уже тогда был убежден, что они могли бы превосходно излечивать от бессонницы самых тяжелых психастеников» (А. Мариенгоф. Мой век, мои друзья и подруги).
«П. С. Коган ни поэтов, ни стихов не понимал, но любил и чтил и делал для тех и других, что мог: и тех, и других – устраивал. И между пониманием, пальцем не шевелящим, и непониманием, руками и ногами помогающим (да, и ногами, ибо в те годы, чтобы устроить человека – ходили!), каждый поэт и вся поэзия, конечно, выберет непонимание.
…Хороший был человек, сердечный человек. Все мог понять и принять – всякое сумасбродство поэта и всякое темнейшее место поэмы, – только ему нужно было хорошо объяснить. Но шуток он не понимал. Когда на одной его вечеринке – праздновали его свежее университетское ректорство – жена одного писателя, с размаху хлопнув его не то по плечу, не то по животу (хлопала кого попало, куда попало – и всегда попадало), – „Да ну их всех, П. С., пускай их домой едут, если спать хотят. А мы с вами здесь – а? – вдвоем – такое разделаем – наедине-то! А?“ – он, не поняв шутки: „С удовольствием, но я, собственно, нынче ночью должен еще работать, статью кончать…“ – на что она: „А уж испугался! Эх ты, Иосиф Прекрасный, хотя ты и Петр, Семенов сын. А все-таки – а, Маринушка? – хороший он, наш Петр Семенович-то? Красавец бы мужчина, если бы не очки, а? И тебе нравится? Впрочем, все они хорошие. Плохих – нет…“
С чем он, ввиду гуманности вывода, а главное поняв, что – пронесло, почтительно и радостно согласился.
Ныне, двенадцать лет спустя, не могу без благодарности вспомнить этого очкастого и усатого ангела-хранителя писателей, ходатая по их земным делам» (М. Цветаева. Пленный дух).
КОЖЕБАТКИН Александр Мелентьевич
Московский книгоиздатель и библиофил, коллекционер. Директор издательства «Мусагет» (1910–1912); организатор и владелец издательства «Альциона» (1910–1923); совладелец книжной лавки «Московской трудовой артели художников слова» (вместе с С. Есениным, А. Мариенгофом и др.); Кожебаткину М. Кузмин посвятил «кантату» «Св. Георгий» (1917).
«Средств у Кожебаткина было мало, вернее, не было совсем. Этих средств могло хватить на неизменный литр красного вина, который всегда стоял у него на столе…
Когда мы недоумевали: на что живет Александр Мелентьевич и на какие деньги он издает книги, он неизменно отвечал: „Издательство дает убыток. Так вот на этот убыток я и живу“.
…Александр Мелентьевич никогда никуда не поспевал вовремя, потому что на каждом углу были приятели, на тех же углах были подвальчики, а стоять на улице с приятелем скучнее, чем сидеть и фантазировать в подвале.
Так в подвальчиках Александр Мелентьевич просмотрел и революцию и не слишком ей удивился» (В. Шершеневич. Великолепный очевидец).
КОЖЕВНИКОВ Валентин Алексеевич
Инженер-путеец, редактор-издатель журнала «Правда» (1904–1906), газеты «Книговедение», еженедельного приложения к ней «Зори» (1906), драматург. Пьесы «Сила любви» (М., 1901), «Дым отечества» (СПб., 1901), «Около счастья» (М., 1902) и др.
«В 1904–1906 гг. выходил в Москве марксистский журнал „Правда“. Его издавал В. А. Кожевников, инженер, математик и фантасмагорист. Этот скромный и своеобразный человек со странностями взял да и всадил чуть не все свои средства в издание, где сотрудники – Луначарские, Скворцовы, Базаровы ему же и доказывали, что он эксплуататор, буржуй, темная личность. Удивительно было его терпение. Барство, должно быть, чрезмерное. Захотел сам себя сожигать – и сожигал.
Однако весной 1906 г. Валентин Алексеевич, загадочно расширив свои глаза и поиграв, по обыкновению, ноздрями, объявил, что он еще новый журнал хочет издавать, но маленький, чисто литературный, вроде приложения к „Правде“ (эта „Правда“ была необычно-нелепого вида: пол-аршина длины и узенькая, так что страница выходила чуть не газетным столбцом). Новое детище окрестили „Зори“ и отдали молодежи» (Б. Зайцев. Москва).