Тот полет приходит в голову, пока летим на Мюнхен. Эскадрильи прошли над Францией, в чистом небе; четырьмя милями ниже мир безмятежен и зелен, залит солнцем.
С юга маячат в дымке Альпы, белые, зубчатые, бесконечные. «Крепости» берут восточнее, вдоль гор, курс на Германию.
Я постоянно слежу за оборотами, за давлением масла, время от времени проверяю температуру в головках цилиндров и разглядываю сверху Швейцарию.
За горами Италия, пыльные улицы Рима. К югу море, вплоть до минированных бухт Ливии, дальше Африка, сплошь Африка, до самого мыса Доброй Надежды.
Впервые в жизни начинаю ощущать все это тут, со мною. Будто снял карту со стены и расстелил у ног.
Франция соскальзывает с высоких белых пиков, становится ровнее от Луары до Бискайского залива, низина, включая Париж, тянется до побережья Нормандии.
Германия тоже спускается к морю — от Баварии к Балтике, от высокогорных красот Тироля до угрюмого Гамбурга и скупых равнин Дании.
А где-то в одной из горных долин — обреченный берхтесгаденский замок.
Ежели держаться курса, мы пройдем над головами чехов, пересечем Карпаты и окажемся в стране товарища Сталина. Держась того же курса дня два, с посадками там и сям, мы будем все в той же стране. Россия и Россия, на несколько тысяч верст.
В другом направлении, правее, загадочные просторы Западного Китая и Гималаи, нехоженые, неведомые, затаенные, спящие.
Проверяю давление масла, обороты, не спускаю глаз с неба в поисках истребителей, а в фантазиях устремляюсь к океану.
Вон Япония, за ней синие мили и мили Тихого. Поворот на юг, внизу атоллы и архипелаги, земли лунных дев и лотосов.
В океанских далях затерялись Австралия, остров Рождества, остров Пасхи, Таити, Гавайи, они где-то здесь, и однажды я, возможно, все их увижу.
Недостает времени на Южную Америку, на Индию и на пингвинов Антарктиды, поскольку строй прорывается через зенитный заслон и Сэм заказывает триста оборотов.
— Очухайся, — говорит он. — Полная сосредоточенность.
Зато я уже походил вокруг света.
И настает перемена. Теперь умею думать о любой стране, любом острове, любом континенте в его родстве с остальными. Едина Земля, омываемая водами, и все тут, громады суши и бездны океанов, укрыто гигантскими движущимися воздушными массами, потоками океана небесного.
Значки сошли с карты и стали по своим настоящим местам, осязаемые, полномерные, огромные.
Весь полет я возвращаюсь и возвращаюсь к этой мысли. Оказывается, мир так велик, так громаден, никогда его, такой целый, не коснется проклятье, пока он взаимосвязан и существует едино.
Какие-то части нашей Земли плавают себе в океане, покамест в сторонке, а с другими частями дело обстоит не так спокойно.
Говорят, Анцио был когда-то великолепен и ласточки на острове Вознесения в былые времена откладывали яйца где заблагорассудится. Но после и эти места втянуло и затянуло. В конце концов любым уединенным частям Земли нужно сойтись с иными во взаимности, чтоб не исчезнуть вовсе.
Кое-кто мыслил о целостном большом мире, мыслил упорно и старался показать это на деле. Уилки обогнул Землю на «либерейторе» и описал все в книге. И Марко Поло проделал долгий путь до Китая, а вернувщись, о нем рассказал. И безымянные иезуиты в своих рясах с капюшонами пересекали океаны, распространяя слово того, кто верил во всех людей, где бы ни жили, черные, белые или желтые всяких оттенков, немощные, увечные или совершенно благополучные, арийцы или с цыганской примесью.
Мы сбросили наши бомбы близ Мюнхена и отвернули от цели обратно в Англию. Сколько я мог разглядеть Германию, наши цели в этой округе были скрыты дымом.
Допускаю, пограничные линии имеют смысл, и таможни, и визы, и другие барьеры, установленные людьми на Земле, но воздух течет себе беспрепятственно поверху, и с двадцати тысяч футов попробуй разгляди те барьеры.
С немногими посадками на заправку мы на своем Б-17 можем облететь все расчерченные до мелочей государства и сферы влияния.
Можем помахать рукой жителям, снизиться, погудеть им и вихрем от винтов взбудоражить крыши, вновь взмыть и крутить лениво восьмерки над ратушей или остаться на двадцати тысячах и навести перекрестье прицела на тамошний металлургический завод или оперный театр, наблюдая, как падают бомбы.
И пока детишки будут махать нам рукой, их дома накренятся и рухнут, погаснут огни и поднятая бомбами пыль задушит живительный воздух.
Летим до дому. Дом — это когда пропеллеры совсем не шелохнутся. Вконец усталый, гляжу по сторонам. Сверху все видится зеленым и прекрасным, а то, что сделали мы, — чем-то ужасающим.