Наш мир чуден... мир вроде бы недурен... мир дыра дырой... мир безнадежно болен... мир полон солнца и голубизны... и все за один день, все порой за один час.
Первый вылет
В свой первый мы идем 19 апреля. Днем раньше контрольный полет (после месячного перерыва) получается у нас недурно, и полковник дает разрешение.
Один майор потолковал чуток с нами, как быть со стартом и нет ли вопросов, мол, надо эту детку держать в строгости, тогда наверняка вернешься домой.
В эскадрилье нехватка экипажей, а то бы дали еще несколько пробных полетов.
Майор отпустил нас, и Сэм собрал экипаж, чтобы сказать: с этой минуты все у нас должно быть в лучшем виде.
— И ты держи ее в строгости, — это он мне, — я не намерен за тебя отдуваться.
Я в строю «семнадцатых» летал лишь дважды, раз на выпуске и раз на тренировке. Так что не ахти какой мастер.
— Налет массированный, — объясняет Сэм.
Все это говорят. Мы четыре дня в дежурной бомбардировочной группе, и каждый в группе знает, что пойдем в массированный.
Идем в клуб. Ничего там нового. Никому словно нет дела, что завтра рейд. Никто не прячется по углам в раздумьях.
На обед свиные котлеты. Сижу рядом с парнем из нашей эскадрильи, которого зовут Ля и как-то еще. Я называю его Ля Француз, никак не усвою остальную часть фамилии. Парень он рослый, обычно в подпитии, вылитый пират.
— Вот и попал ты в нашу честную компанию, — произносит.
— Мы вроде идем завтра, — отвечаю.
— Вылет что надо, везет тебе!
— А куда?
— Какая разница! — он отмахивается рукой. — Люфтваффе выдохлись, разве не слыхал?
По мне отлично. Я не прочь глянуть как-нибудь на «фокке-вульф», но совсем не обязательно встречаться с ним завтра.
Пожевав, мы с Ля Французом отправляемся сказать спокойной ночи его самолету на стоянке, которая устроена за рулежными дорожками и полем турнепса. На велосипедах мы едем сквозь дымку по миру голубому, зеленому, тихому.
Убедившись, что самолет хорошо устроился на ночь, бродим в окрестностях, поджидая закат.
— Недурственно, — говорит Ля Француз.
Говорит вроде бы сам себе, так что я ни слова не добавляю.
Я было расположился на своей койке, когда в комнату вваливаются трое ребят, включают свет. Бомбардир и штурман волокли второго пилота в постель, а он возьми да и сверни в Мою комнату.
Он крепко пьян, ясный взор смерти читаешь в его глазах.
— Ау, у тебя все тип-топ? — спрашивает этот второй пилот.
— Похоже на то, — отвечаю полусонно.
От него больше слова не дождешься, стоит да хохочет, и комната полна этим хохотом, вся дрожит.
Бомбардир и штурман утаскивают его в постель. Бомбардир после этого возвращается и рассказывает:
— Крошка наш не в себе. Долго не протянет. Слишком много видел, как товарищей сбивало.
Свет погас, я лежу, сон не идет.
Страха во мне нет. Просто удивляюсь, зачем вообще я тут. К этой ночи готовился издавна. Мечтал о ней в дни занятий, листая журнал по авиации. И вот мы готовы идти наутро в бой. Бить немцев.
Вижу теперь: я слабо соображаю, что такое убивать.
Нет во мне чувства такого, как у польских летчиков со «спитфайров»; их мы встретили в Исландии, по пути сюда. У них сурово. Им охота перебить всех немцев на свете. Во мне этого нет. Никогда в меня не стреляли, никогда меня не бомбили. Семейство мое живет на Йорк-стрит в Денвере, за тридевять земель от этой войны.
То, что знаю про войну, все из книг и кино, из статей в журналах, из речей важных персон, которые разъезжали по военным училищам нагонять на нас злость. А ее нет у меня в душе, только в рассудке.
Вся задача — взорвать завтра в Германии как можно больше. С такой-то высоты мне все едино. Не узнать, во скольких женщин и детишек попадешь. Я думал об этом и прежде, а в этот вечер особенно. И чем больше думаю, тем уродливей оно видится.
Чего хотелось бы назавтра, так это мчать на лыжах с Болди в Солнечную долину или вышагивать встречь прибою в Санта-Монике, принимать на себя удары волн, а после лежать себе на солнышке весь день.
Вместо того предстоит путь, долгий путь, чтоб помочь сотоварищам размолотить город или завод, производящий бензин или сталь. Куда как плодотворная житуха...
Затем я призадумываюсь о тех восьми ребятах, которые спали на моей койке за последние четыре месяца. Все они или погибли, или попали в немецкий концлагерь, или пьянствуют в Швеции, или прячутся в канаве где-то во Франции. Койка от них особо не пострадала. Кровать у меня отличная, другой такой я в Англии не имел.
Некий шутник извлекает меня из нее в два часа ночи.