— Только не надо мне ныть про своих, — говорит Сэм. — Капеллан тут недалеко. А я вам тысячу раз говорил, что экипаж у меня что надо.
Никому он этого не говорил. И не думал даже. Это он теперь так считает.
За окном голубеет небо. На флагштоке— красно-бело-голубое полотнище.
Красотка по имени Августа
Августа написала Сэму, чтобы спросить, когда у меня день рождения. Сэм решил поглядеть, что она мне пришлет, и назвал ей какое-то число в июне, а потом забыл.
И вот от нее приходит здоровенный кусок мыла, перевязанный бечевкой, чтобы можно было повесить на шею.
— Какой шик, верно? — замечает Сэм.
— Это уж точно.
Мыло отличное.
Еще она прислала мне жуткую ветчину, суп с вермишелью в пакетах и сыр с отвратительным запахом.
Суп до сих пор жив.
Еще она мне шлет постоянно стихи.
К последнему приписка: «Пожалуйста, не суди строго по нынешним временам и, пожалуйста, не затрудняй свои мозги размышлениями. Скоро напишу».
Не могу, конечно, доказать, но думаю, на этот раз авторство ее сомнительно.
Финита
Они все летают, а я сижу на земле. Для многих налет на Лейпциг — последний перед возвращением.
Бийч должен сделать еще четыре. Росс закончил накануне. А у Бэрда и у меня еще ровно по дюжине.
Финальный заход обычно делают на бреющем. Идешь на посадку и сразу даешь знать, до чего ты рад, что это был последний.
Но Сэму наплевать, будут знать или нет. Ему главное побыстрей посадить самолет — и домой. Я бегу рядом и машу им до полной остановки.
У Сэма улыбка во всю ширь. Но что-то от радости он не прыгает. На всех напало оцепенение. Я стараюсь их расшевелить, они вроде бы не прочь, но лишь слабо усмехаются и продолжают снимать пулеметы и выгружать снаряжение.
После последнего полета каждого положено бросать в воду. Но поблизости нет никакой подходящей лужи.
А Сэм говорит Рою что-то насчет правого нагнетателя.
У Гранта тоже был последний. Вовсю улыбается, но ворчит, что не закончили на бреющем.
— Кажется, лейтенант Бенсон? — обращаюсь к нему.
— А ты никак Берт Стайлз, — откликается он.
— Так у вас всё? — говорю я.
— У нас у всех здесь всё, — подтверждает он. Как и другие, немного задирает нос и чуток не в себе.
И тогда я понимаю, что они еще не могут поверить. Пройдут часы, а может, и дни, прежде чем до них дойдет. Сейчас они просто знают, что всё, но поверят этому гораздо позже. Войдет Порада и станет будить их соседа, а им ни слова, и они поймут: для них всё. Раздастся рев моторов и грохот взлета, а они будут лежать на койке и тогда наконец поверят.
Мы с Бэрдом приходим на склад амуниции первыми и набираем пяток шлемов воды.
— Крещу тебя, облезлый ты сукин сын, — говорю я Шарпу; он пытается улизнуть, но я все-таки его настигаю и выливаю ему на голову полный шлем.
Льюиса обливаю, когда тот пьет кофе.
— Тяжелый ты человек, — вяло говорит он.
Бэрд достает Сэма в коридоре и пока примеривается, как бы получше совершить свое святое дело, Сэм выбивает шлем из его рук, и вода выливается прямо ему под ноги.
Кроун где-то скрывается. Грант залез за шкафчики. Но когда Кроун все-таки выползает, я обливаю и его.
Тут объявляется начальство.
— Это вы сделали? — вопрошает старший лейтенант, начальник склада.
— Да, — признаюсь я.
— Берите швабру.
— Попозже.
Сначала мы с Бэрдом обрабатываем Бенсона. И уж потом я берусь за швабру.
Все еще не могу успокоиться. Они уже закончили, а у меня еще двенадцать вылетов. Они отправляются домой, а я остаюсь здесь. Вместе с ними в одном экипаже я прибыл сюда, а теперь остаюсь без них.
Одинокий
Одиночество в Лондоне бывает страшнее любого другого, будто город этим проклят. Что тебе миллионы англичан и шотландцев, американцев и поляков, французов и чехов и всех остальных, когда ты там одинок.
За обедом в «Савойе» осушил бутылку вина, потом все после обеда пил виски, но от этого ощущение тоски и неприкаянности стало еще сильнее.
Город под непрерывным обстрелом, и все будто придавлено чем-то ужасным и тяжким. С момента вторжения не было ни одного тихого дня, ни одной ночи, и кажется, этому не будет конца.
Земля уходит из-под ног. Мне надо с кем-то говорить, на кого-то смотреть, кто-то должен быть сейчас рядом... Но никого нет, я один.
В конце концов спускаюсь в метро и еду до Пиккадилли. От Пиккадилли до Кингс-Кросс, затем назад до Ватерлоо, затем снова Лестер-сквер, затем куда-то еще и еще... Все же так среди людей.