Потом она опять принимала в своем доме и давала пить двум мужчинам, которые сказали, что приехали с Майорки в поисках вышеупомянутых братьев-тамплиеров, которые не осмеливаются показаться на публике. Их целью было доставить этих братьев на Майорку. Чтобы распознать, что она может верить этим двум мужчинам и раскрыть местопребывание упомянутых братьев, которые прятались, она отправилась в Тулузу, чтобы посоветоваться с Жаком Тренкавелем. Тот ответил, что она может доверять этим людям, и что спрятанные братья могут спокойно пересечь с ними море. Когда она это услышала, то вернулась в Совьян и пересказала все, что она узнала от Жака Тренкавеля беглецам.
Спустя семь дней двое мужчин вернулись с лодкой и пришли в ее дом. Но трое братьев из Тулузы так и не появились в условленное время. Через два дня в ее доме появился Жак Тренкавель и сказал, что трое братьев-тамплиеров схвачены в Тулузе. Мужчины, которые привели лодку, сказали, чтобы рано утром следующего дня все готовились к отплытию и ушли в сторону моря».
Однако братья-тамплиеры не успели собраться в дорогу и были схвачены стражей, присланной из Безье. Женщина раскаивалась в своих поступках и уверяла, что помогала беглецам из-за денег, которые ей обещал заплатить Жак Тренкавель.
Жак Тренкавель, торговец шерстью из Тулузы, подтвердил рассказ Аларассис Буассе, заявив, что помогал братьям-тамплиерам исключительно ради денег, которые он так и не получил. Однако при задержании было обнаружено, что под камизой он опоясан пеньковой веревкой, что указывало на его сочувствие альбигойцам. Однако хитрый торговец и тут нашелся, что сказать: что от страха быть разоблаченным, напился вечером вина и лежал мертвецки пьяным до прихода стражи. Откуда взялась веревка — не знает. Но может дать любую клятву, что показания его истинны.
На этих двоих мы потратили весь оставшийся день и полночи, пока записывали их показания. Палач и его помощник остались без дела. Брат Франциск мирно заснул на скамье в комнате дознаний, она же пыточная, а я решил проверить, как наши пленники, с которыми завтра предстоит нелегкая работа. Но, признаюсь, большей частью меня волновал только один из них — молодой италик, что так сильно распалил мое воображение, пока мы вели их в Агд. С собой я прихватил палача с помощником.
Мы будили пленников попеременно: сначала более старшего — из Совиньи. Я приказал палачу поднять его с земли, и сразу понял, что с этим крепким мужчиной нам придется долго повозиться: он был покрыт шрамами, а значит воевал в Святой земле, и простая дыба покажется ему легкой прогулкой. — Железо? — я кивнул в ответ.
Второй франк выглядел более изможденным и слабым. Я решил, что мы завтра начнем с более крепкого, а после его признаний, уже будет легче с остальными, поскольку воин будет всё отрицать из собственной стойкости, а юноша из собственных убеждений сердца.
Италик уже не спал, будучи разбуженным нашей возней с другими пленниками. Он сам поднялся и ждал нас, прислонившись к дальней стене. Я повесил свой светильник на крюк, вмурованный в потолок и любовался как на светлой коже юноши играют тени. Он нас боялся, дрожал, закрылся, обхватив себя за плечи, казалось — сломлен, но только на миг. Палач поднял его лицо за подбородок вверх, заставив смотреть прямо на меня.
Такого потока жгучей ярости и ненависти, что излился из его ясных глаз, я еще на себе не испытывал. Но светлым был только один глаз, освещенный светильником, хрустально голубой. Второй же был черен и только блестел, скрытый тенью. Меня же эти эмоции захлестнули с головой, и я опять почувствовал вожделение, горячей волной окатившее мой пах. «Не сейчас, точнее — сейчас не мой черед тебя касаться!» — Мысленно я ответил своему пленнику и приказал палачу снять с него всю одежду, чтобы я смог убедиться, что на нем нет никаких колдовских меток. Палач делал все медленно, продлевая мою пытку, ибо созерцание совершенства этого тела — широких плеч, пропорциональных рук, напряженного рельефа мышц живота и даже расслабленного члена в обрамлении вьющихся рыжих волос, рождало во мне во истину греховные фантазии. А когда это все двигалось, переливалось и дрожало в неясном освещении лампады…
— Трахни меня прямо здесь, святой отец! — этот юный негодник завлек меня в середину церковного двора. Было темно, но кругом горели факелы. Он как будто танцевал, извиваясь по темному стволу яблони, растущей в самом центре. Я резко развернул его к себе спиной, заставив обхватить ствол руками, огладил бедра и с силой ударил по ягодице. Италик деланно застонал, откинул голову назад так, что я лицом уткнулся в густую гриву его светлых волос, что крупными тугими кольцами ниспадали ниже шеи, и вдохнул запах ночных фиалок, а может быть… и моря. Я опять ударил его по ягодице, наказывая за неспешность, поскольку мой член уже давно стоял готовый к действию, но надежно спрятанный под длинной рясой. — «Ты ведь хочешь, чтобы я вошел в тебя так? Ты любишь боль?» В ответ он только прогнулся в спине, подставляясь мне. Я ввел внутрь него палец, второй, третий, он был весь раскрытый, покорный и весь мой.
— Святой отец! — было ясно, что палач уже не первый раз окликает меня. Я будто очнулся от сладостных грез. — Мне повернуть его к вам задом?
— О, нет! — слишком поспешно ответил я и схватился за свой крест, висевший на шее, как за спасительный якорь. — Я не удивлюсь и не буду сомневаться, что завтра или позднее, мы все-таки обнаружим явные свидетельства, что этот человек занимался содомским грехом! — Я выразительно посмотрел на палача и его помощника, — а сейчас, я хотел бы вас покинуть, нужно немного помолиться и поспать.
Конечно я далеко не ушел, тело мое требовало разрядки. Я прислонился одной щекой к холодному камню стены, он был влажным. Я целовал его губами, лизал, не сдерживая стоны, а крики, что я слышал за своей спиной, сначала взывали ко мне о помощи и милосердии, а потом перешли в глухое рыдание и стоны, но не этими дарами я хотел бы поделиться: — Трахни меня прямо здесь, святой отец! — Вот что истинно заставляло меня желать, дрожать от страсти и изливаться семенем.
— Так ты собираешься меня взять по-жесткому, святой отец, как ты любишь? — мой пленник лежал ничком распростертым на большом сером камне. Мы почему-то оказались у меня на родине, морской берег показался мне знакомым: да, там как раз была такая груда исполинских камней. Он пошевелил руками, прикованными толстыми цепями к камню, и раздвинул ноги, раскрываясь передо мной. — Или мне еще полежать так?
Я быстрыми рывками стянул с себя рясу, но сразу приступать не спешил. Я взял его за волосы и поднял голову, вглядываясь в светлые глаза, сравнивая с цветом неба. Они были идентичны и прекрасны. Я целовал своего пленника в губы, а он не сопротивлялся, отвечая со всей страстью, на которую я хотел бы рассчитывать. Потом италик дрожал от моих прикосновений и поцелуев всем телом, а я, словно скульптор, хотел ощутить каждое движение его мышц под моими сминающими пальцами. Наконец, в своих странствиях я дошел до той вожделенной дырочки, которая сводила меня с ума — расслабляясь и сжимаясь в ответ на мои ласки. Я ввел в нее мой член, сначала не весь, не полностью, медленно проталкивая головку вперед и намечая путь. Потом дыхание мое начало ускоряться, давая темп движениям вперед и назад. Я чувствовал все настолько реально, что не сомневался в происходящем: как тугие мышцы входа каждый раз сжимают мое налитое силой орудие, как, достигнув кульминации, когда глаза застилает пульсирующая пелена, а сердце уже бьется в висках, я исторгаюсь вовне жизненными соками и опустошаю себя, оставляя внутри лишь разлитое по телу тепло.