— Святая церковь тут — Вы, святой отец! И Вам решать, насколько грешен я в глазах святой церкви… и в ваших глазах.
Он смеялся надо мной, прекрасно осознавая, что буквально таю от созерцания его идеальной красоты, знал, что никогда не смогу отдать приказ палачу, чтобы ее испортить. И гореть на костре он будет во всем своем великолепии, пленяя похотливые взгляды зрителей. Будто откликаясь на мой немой зов, он заложил скованные руки за голову, бесстыдно выгнувшись. Я стоял, словно пьяный, хватая губами воздух, но последнее слово было за мной:
— Вот так, именно так — ты будешь красиво смотреться на дыбе.
В коридоре меня ждал палач, я слегка кивнул, провожая долгим взглядом его спину, прислушиваясь, что он зовет помощника и отпирает дверь. Я опять позабыл свой светильник в той комнате, но в кромешной темноте стал смелее, быстро задрал подол рясы, не опасаясь быть застигнутым за постыдным делом врасплох.
И опять как в горячечном и бредовом сне, я слушал его стоны и крики, представляя, как мой пленник выгибается с задранными над головой ногами, удерживаемый палачом. Как сильные грубые пальцы помощника палача сначала ощупывают его бархатистые ягодицы, пока примериваясь. Потом в ход идет слюна, её обильно много у этого коренастого парня, потому что он и в обычной жизни то под ноги сплюнет, то себе на руки, когда берется за работу. Он вминает пальцы с силой, пока у него самого не встанет его член, который он потом одним сильным толчком загоняет внутрь. Громкий вскрик его еще больше распаляет, он начинает так шумно дышать, что я слышу его выдох, один за другим и начинаю дышать с ним в унисон. И представляю себя на его месте, будто это я загоняю в пленника свой член, а он подо мной дрожит от боли, кричит, потом его голос не выдерживает, и он только стонет, смиряется, опускает веки, и слезы катятся по щекам. Я выплескиваюсь раньше, чем помощник палача, ну, да — возраст уже не тот! В бессилии опускаюсь на колени, прислушиваясь и считая удары собственного сердца. Наконец, через сто ударов, я слышу вскрик — и этот юноша, наконец, излился. Слышится короткий, но хлесткий шлепок по ягодице и шум, видно, пленника моего отпустили, но нет…
Я тихо подхожу туда, где выбивается свет из-под дверной щели. — Святой отец такооо-го, конечно, не одобрил бы, но попробовать стоит! — Слышу голос палача и вжимаюсь в стену напротив приоткрытой двери, пальца на три, но мне видно все. И я опять пьянею от желания…
Помощник палача полулежал на полу, а сверху на нем сидел обессилевший пленник, покорный, словно соломенное чучело. Я сначала не понял, что именно они хотели с ним сотворить, но потом подошел палач, поглаживая свой напряженный член, наклонил италика, почти совсем положив ниц, долго примеривался к чему-то, ведь я наблюдал за ними сбоку и сзади. И, судя потому, как мой пленник затрепыхался, ему было очень больно, или стыдно, да так, что он громко принялся взывать к Господу, к его милосердию, что звучало в его устах как богохульство. Я же поспешил убежать подальше от этих стонов, ибо воистину супротив веры моей было слышать взывания к Господу нашему в таком деянии.
Ночью я опять грезил о моем прекрасном пленнике. Как лежит он нагим передо мной с руками, заведенными за голову, разбросав золотые кудри свои по плечам. И смотрит на меня своими бездонными как небосвод глазами. Я накрываю его рот своими жаркими губами и стенаю от страсти и желания обладать его телом без остатка, я готов покрыть поцелуями каждый маленький кусочек его тела, а он — смеется, так радостно, будто давно ждал нашей встречи. Он бесстыдно обхватывает меня за бедра ногами и притягивает к себе, раскрытый и расслабленный от моих ласк. Я легко двигаюсь в нем, ускоряя дыхание, а он выгибается мне навстречу и стонет так сладостно, принимая меня, будто пьет сладкое вино, нектар. Его щеки розовеют, дыхание сбивается, он закусывает губу, готовый сам излиться соками прямо на мой обнаженный живот. Я кричу, я рычу от страсти…
========== Миндаль расцвел ==========
— Брат Доминик, что-то ты сегодня неважно выглядишь, будто всю ночь не спал, а провел в молитвах. Что с тобой? — брат-минорит постарался выразить обо мне заботу. Ненавижу! Опять я изгадил все простыни, теперь прачки точно будут судачить о ночных излияниях святого отца. Я же постарался изобразить подобие улыбки сочувствующему брату, обмакнул кусок хлеба в душистый мед и долго слизывал эту сладость с пальцев, наблюдая как еще одного брата-тамплиера, Жана-Мари Кристофа, подвешивают к потолку.
С ним было скучно. Видно, наслушавшись стонов Дамьена де Совиньи за одной стеной и насилуемого италика — с другой, Жан-Мари готов был признать все и даже больше — сознавшись и в альбигойской и в вальденской ереси и даже упомянул дольчинитов, поскольку был не раз проездом в Ломбардии.
— Неужели он еще и из этих — лже-апостолов? — брат-минорит со страхом посмотрел на меня, не зная, чему еще верить.
— Ага, — ответил я, — еще спроси, съел ли он твою бабушку и где закопал твоего дедушку. Он — точно ответит. Тут, брат, придется отделять зерна от плевел, поскольку самооговор — это уже грех. Особенно, перед лицом инквизиции.
— А что делать?
— Пытать, — я развел руками. — Как еще можно узнать, где правда, а где — вымысел?
— Он нам столько наговорил… — с сомнением покачал головой брат Франциск.
— Тогда попробуй понять, что тебе важнее — разбираться в его религиозных взглядах или выполнить просьбу архиепископа — отправить признания брата-тамплиера в Санс, на что времени у нас — еще три дня.
— А если он — еретик?
— Тебе, брат, обвинений в богохульстве недостаточно? Да пойми же, орден Храма только под подозрением, а понтифик пока еще его покровитель. С твоими обвинениями в ереси, это как в твоем ордене — отделить спиритуалов от конвентуалов, обвинить в ереси и отправить на костер.
В итоге брат минорит согласился с моими доводами, Жана-Мари Кристофа потрепали только для вида: высекли кнутом и сломали один палец в тисках. Зато у нас уже имелось второе признание.
«Братья кружили меня и велели отречься от Иисуса Христа, трижды плюнув на крест. Когда я трижды отрекся по их повелению, плюнул на крест, но не попал, тогда они сказали топтать его ногами. Я подчинился».
«Братья часто возили головы каменных идолов с собой. У меня тоже была такая голова. Я ее должен был „кормить“ ежедневно каплей крови из пальца или иной части тела. Я ежедневно совершал перед нею молитву: говорил „Славься!“, трижды».
«После возвращения из Палестины, я получил разрешение от моего магистра жить в содомском грехе с тремя братьями на выбор, но я почти никогда не пользовался этим благоволением».
Жан-Мари Кристоф был обвинен в богохульстве, идолопоклонстве и содомии, и настолько боялся продолжения пытки, что поклялся на распятии подтвердить все, что он сказал, перед любым Высоким судом. Архиепископ должен быть нами доволен вдвойне.