Я вышел прогуляться по городу, чтобы размять ноги и вкусить весеннего аромата уже пробудившейся природы. Вышел за городские ворота и отправился в сторону моря. Занимаясь своими обязанностями в пыточной, я даже не обратил внимания, что зацвел миндаль, и теперь по обе стороны дороги цветы на изломанных черных ветках распустились, полностью укрыв деревья бело-розовым убранством, источая сладковатый аромат, который в предвечернем воздухе разносился на многие мили. Мне нравилось цветение миндаля, уже третий год, как я здесь, и всегда с нетерпением жду этих волшебных дней. Вернулся я посвежевшим и в прекрасном настроении.
— Миндаль расцвел… — я снова был с моим пленником, положил ветку с цветами рядом с его щекой, чтобы он почувствовал аромат. Он повернул голову и прикрыл глаза, улыбнулся, хотя из уголков глаз скользнули две слезинки.
— Спасибо…
— Мне кажется, ты должен умолять меня, чтобы сегодня ночью не приходил палач, — мне очень хотелось увидеть, как он будет это делать, прекрасное распростертое тело у моих ног. Что может быть слаще?
Он слегка улыбнулся:
— Он всё равно придет, не будете же вы, святой отец, нести стражу всю ночь у моей двери.
Я вышел. Палач ждал меня в коридоре:
— Он у меня завтра должен танцевать на дыбе, а сейчас выглядит как мешок с дерьмом. Мне это не нравится. Накорми его, но не трогай, еще будет время навеселиться.
Мой прекрасный пленник искренне не понимал, кто здесь стремится выслужиться перед архиепископом и расставляет фигуры.
========== Танец на дыбе ==========
Видно, прогулка к морскому берегу благотворно сказалась на моем здоровье, потому что спал я без грез, и на следующий день чувствовал бодрость во всех членах тела.
— О, брат мой, — францисканец приветствовал меня, вставая с места, — ты сегодня чувствуешь себя намного лучше. Рад видеть тебя в добром здравии.
— И тебе того же, — я сдвинул в сторону письма-наставления архиепископа, чтобы дать возможность слуге поставить поднос с завтраком. — А это что?
Я заметил, что на углу стола лежат аккуратно сложенные плащи рыцарей Храма.
— Сегодня утром убирались в комнате дознаний, видно, решили, что валяются в углу без дела, — ответствовал мне брат Франциск, отламывая кусочек пресного хлеба. — Нам сегодня с утра доставили свежий мед, я попросил приготовить горшочек для тебя. Говорят, мед очень полезен для живота.
— Спасибо за заботу, брат мой, — я хотел еще что-то добавить, но палач ввел в пыточную моего прекрасного италийского пленника, ввергнув меня опять в мир грез, ибо я снова увидел его в свете солнца, льющегося из ряда длинных окон, расположенных под потолком. Пока он снимал с него цепи и укладывал его на дыбу, я неотрывно следил за каждым движением юноши, но не уловил в нем страха или сомнения. Брат Франциск, по-видимому, тоже впечатлился этим зрелищем, поскольку заскрипел табуретом и постарался занять рот завтраком. Палач привязал только руки, заведя их за голову, и зафиксировал тело ремнями за талию, ноги при этом почему-то оставил свободными, но я быстро понял его мысль.
— Приступим? — я терпеливо дождался, когда брат-минорит насытится своим постным хлебом и запьет его водой. — На сегодня у нас тяжкое обвинение в содомии, а потом уже в идолопоклонстве и богохульстве.
— Содомию как можно доказать? Если в мыслях? — наивно спросил меня брат, но по лицу его было видно, что он не один день провел в подобных размышлениях.
— В мыслях — только пыткой, — уверенно ответил я, — а распознать содомита можно, но только того, кто это делает пассивно, то есть — принимает в себя, а это, брат-минорит, сразу видно. Покажи, — я обратился к палачу. Тот согнул ноги обвиняемого в коленях и попытался развести в стороны ягодицы, но италик начал брыкаться как норовистый конь, не обращая внимание, что тем самым причиняет себе боль в руках.
— Тише, тише, еще натанцуешься, — успокаивал его палач, накидывая веревочные петли на лодыжки обоих ног, надежно фиксируя обвиняемого с задранными вверх ногами, его помощник при этом раздвигал все еще сопротивляющемуся юноше ягодицы. — Вот! Видите, какое тут отверстие — два пальца можно засунуть сразу. А должна быть такая маленькая дырка, что и мизинец не всунешь.
Брат-минорит, преследуемый соблазном, даже вышел из-за стола, чтобы обозреть «правильную» дырку. «Ох, будет теперь работы для плетки по плечам брата!» — подумал я, внутренне усмехаясь, радуясь собственной гениальной идее с этой дыркой.
— На кого запишем? На Дамьена из Совиньи или Жана-Мари Кристофа?
— На палача своего записывайте и этого коренастого, его помощника, — подал голос испытуемый юноша со своего «ложа».
— Или на Тренкавеля? — я огляделся, а потом сурово произнес: — А палача упоминать даже не смей, он тебя еще пытать будет, а ты его уже обвиняешь. Или хочешь тем самым пытки избежать? Брат Франциск, а ты что стоишь? И вы — Орбетан Николя, авторизованный нотарий святой Римской церкви, записывайте! — я обратился уже к маленькому неприметному человечку, который уже третий день аккуратно записывал то, что ему диктовали. — Мы удостоверили, что обвиняемый занимался содомским грехом в позиции снизу с… я лично за Дамьена, а что скажет обвиняемый?
Я обратил на него взгляд и понял, что и он все понял, зачем его уже третий день подряд насилуют в каменном мешке. «Обиделся, губы поджал. Велика честь, чтобы наш палач ночей не спал — весь день приятелей твоих пытал, а по ночам — с тобой развлекался».
Палач перехватил мой взгляд. — «Ну, кто тут хотел, чтобы он танцевал?» — «А кто обещал заставить его танцевать?». Палач был моим давним партнером по игре в кости, поэтому мысли друг друга мы просто читали.
Он опустил ноги юноши на ложе дыбы, но веревок не снял. Наоборот, одну из них дал своему помощнику, тот отвел левую ногу обвиняемого в сторону, сам встал телом между дыбой и ногой, теперь юноша не смог бы свести ноги вместе. Правую же ногу, согнутую в колене, палач закинул себе на левое плечо, тем самым, полностью раскрыв. В правой его руке была толстая палка, один конец которой был гладко отшлифован, напоминал головку мужского члена и обильно смазан маслом. Он начал медленно вводить ее внутрь тела.
Его помощник тоже не стоял без дела: он прихватывал пальцами темные бусины сосков, сжимал, мял, скручивал, тянул и отпускал.
Это действительно напоминало танец. Мой пленник сопротивлялся, выгибался, напрягая заломленные дыбой руки, кричал, срывая голос, рычал, стараясь порвать веревки, и для него это была пытка, утонченная, не особо калечащая, но вызывающая сильную боль.
Брат Франциск внезапно шумно засопел, видно, это зрелище настолько его волновало, что он бы залил своими соками весь пол в пыточной, если бы не находился под должным присмотром. Признаюсь, что и мне было сладко, ибо излились мы с братом-миноритом примерно одновременно. Палач же прекрасно понимал, чего добивается, поэтому тут же прекратил пытку, чтобы дать нам, святым отцам, передохнуть. Воспользовавшись временным перерывом, брат Франциск предпочел стремительное бегство, я же — будучи наслышанным, что и не такое бывает с не слишком стойкими присутствующими во время применения пыток, предпочел остаться и подошел к дыбе.