Обвиняемый тяжело дышал, громко стонал при каждом вздохе, из-под его ресниц текли слезы, но он продолжал оставаться таким совершенным в своей красоте, что был достоин проявления милосердия, но не жалости.
— Дай ему воды, пусть так полежит, а потом опять продолжим. Веревки нужно подтянуть, а то — разболтались.
Палач немного крутанул ворот, увеличивая напряжение в руках.
Тут меня позвали: приехал монах из Сета — там сильно меня уже заждались: прибыли заказанные мной книги, нужно было кое-что подписать, и я, оставив распоряжение дождаться меня, а испытуемого пока не отвязывать, отправился в Сет.
Через два часа меня нагнала непогода, и я решил провести ночь в монастыре, а наутро вернуться в Агд.
Всю ночь ветер тревожил мой сон, стегая ветками по закрытым ставням. Ночью прогремела первая гроза, такая ранняя. Я ворочался в постели, пытаясь представить моего пленника так ясно, как представлял его раньше, чтобы забыться в прекрасной грезе, но проклятый ветер мне мешал, постоянно возвращал обратно из небытия.
========== И смерть - твоей не тронет красоты ==========
Прибыв утром в Агд, кутаясь в теплый, но мокрый плащ, ибо погода испортилась, я первым делом натолкнулся на Орбетана Николя, который собирался навестить свою тетку, живущую за городом. — Отослали, нечего там мне делать! — проворчал он, с трудом взбираясь на лошадь по причине своего маленького роста.
Полный нехороших предчувствий, я стремительно вошел в пыточную, и моим глазам открылась потрясающая картина: брат Франциск, скорчившись, сидел, прислонившись к дыбе и тихо рыдал. Весь подол его коричневой рясы был заляпан спермой. Грязны были его руки, лицо и даже тонзура. Палач с помощником отдыхали в своем углу, что-то жевали, и смолкли, прервав свой тихий разговор. Тело, столь совершенное, волнующее мою душу было неестественно вывернуто и залито уже побуревшей кровью. Я осторожно подошел ближе и всё понял…
— Ты что сотворил? — я с силой пнул брата Франциска, — ты его запытал до смерти!
Францисканец еще больше сжался, ощутив мой болезненный удар по своим ребрам: — Так и не сознался! — он не застонал, он тихо скулил.
— Дурак! — я еле сдерживал себя, испытывая страстное желание немедленно растянуть на дыбе и брата, и палача с его помощником. — Вон пошли! — они не заставили себя долго упрашивать. Дверь захлопнулась. — А ты — встань!
— Он так и не раскаялся! — продолжил скулить брат Франциск. Я залепил ему такую сильную оплеуху, что брат громко взвизгнул и растянулся на полу.
— Встань! А что ты сделал, чтобы душа создания Божьего раскаялась и пришла к Творцу? Только себя погубил! — я схватил его за ворот рясы и хорошенько встряхнул, заставляя подняться на ноги. — Теперь садись и пиши.
Продолжая всхлипывать и тяжело сопеть, брат взялся за перо и вопросительно посмотрел на меня.
— In nomine Domini, amen. Мы, брат Доминик из Йорка ордена братьев проповедников и брат Франциск из Кахора ордена братьев миноритов, инквизиторы heretice pravitatis в городе Агд и диоцезе Агд, заверяем достоверность признания, полученного в процедуре дознания от Джованни Мональдески, гражданина Урбеветери, что он пребывает в стойкой ошибочной и еретической вере…
Диктуя слова признания, я привстал на лавку и распахнул ставни на узких окнах, впуская солнце, так, что распростертое на дыбе тело показалось мне залитым белым слепящим светом.
— … при вступлении в орден Тамплиеров отрицал Господа нашего Иисуса Христа и плевал на распятие, поклонялся идолу в виде головы…
Его глаза продолжали отражать небесную синеву. Я с нежностью убрал залипшие пряди с его лба. Стер капли крови в уголках рта. Закрыл веки, иссушая невидимые слезы. «И смерть — твоей не тронет красоты…»
— … целовал всех, кто присутствовал при посвящении, в губы, плечо и зад…
Освободил изломанные руки от веревок и положил их вдоль тела. Кожа плеч под моими пальцами отдавала холодом и будто светилась изнутри своей чистой белизной.
— … вставал на четвереньки и подставлял всем, кто присутствовал при посвящении, свой зад для совершения содомского греха, а во время сношения должен был выражать радость и похоть громкими стонами…
На моем столе все еще лежал сложенный белый плащ с большим красным крестом, я развернул его, и, крестом вниз, накрыл тело, завернув, словно в саван. Прекрасный юноша лежал, будто спал, укрывшись цветом чистоты и непорочности, словно ангел, более близкий к Господу нашему, чем мы — земные грешники, не покаявшиеся и не получившие прощения.
В этом и состоял мой спор с Фомой о доказательствах существования Бога: он говорил, что в вещах обнаруживается совершенство, среди них есть более или менее благие, истинные, благородные, следовательно, существует «нечто наиболее истинное, наилучшее и благороднейшее и, следовательно, в высшей степени сущее. И существует нечто, являющееся причиной бытия всех сущих, а также их благости и всяческого совершенства. И таковое мы называем Богом». А я обращаю внимание на то, что люди оценивают сами, что благородно и истинно, красиво и совершенно. Более того — сами могут сотворить красоту, достойную восхищения. А это — прямой путь к ереси, если мы можем творить совершенство сами, вместо Бога, то не создаем ли при этом мы себе Творца?
— Написал? Теперь подписывай и бери еще лист. Мы, брат Доминик… инквизиторы… подтверждаем, что Джованни Мональдески… будучи слаб здоровьем, не перенес тягот заключения и скончался ближе к заутренней… от болезни, называемой fuoco volatio.
На следующее утро епископ прислал более толкового брата-минорита, с которым мы быстро довели наше дознание и разбирательство до конца. Женщина была признана «сочувствующей» и заключена в тюрьму с возможностью смягчения наказания, торговец должен был выплатить большой штраф и носить кресты на одежде, а двух мужчин-тамплиеров потом, когда пришло разрешение из Санса, сожгли по обвинению в ереси, богохульстве и содомском грехе. Я покинул Сет, вернувшись в Авиньон, но мне продолжает сниться…
И так каждый раз.
Его совершенное, мертвое, но не тронутое тленом тело, завернутое в пурпур, белое на винно-красном, омытое кровью и восставшее из небытия… Опускается в море, утопает, принятое его прозрачными водами, и словно исчезает в материнской утробе… Птицы громко и пронзительно кричат у меня над головой, выражая мою скорбь, ибо я молчу, не в силах излить свою боль. Слышу лишь резкий запах миндаля, похожий на сильнейший яд, что уничтожает мою душу. И опять я вижу небесную синеву в Его глазах…