— Ай! — закричала я, и тетушка Алис вдруг прислушалась.
Она водрузила очки на нос и отказалась от своей пищеварительной задумчивости.
— Покажи нам его! — И он, потянув меня вниз, поставил на колени.
Одной рукой он обхватил мою голову, а другой — ударил. Я смотрела на дверь, Эржи застыла на пороге с чашками кофе в руках. Я улыбнулась ей, но старик треснул меня по рту и по носу обратной стороной руки. Я почувствовала, как по губам потекла кровь, тепловатая, соленая, и только закрыла глаза, ожидая ударов. Он бил меня спокойно, размеренно и больно, как раз по ранам. Потом отпустил.
— Немного стоит это твое солнце, — сказал он, и К. М.Д. тоненько засмеялась.
Я поднялась и вернулась на свое место.
— Я знаю, что вы по вечерам обыскиваете мои карманы, а утром роетесь в ранце, — сказала я и приложила бумажную салфетку к губам.
Болели места, по которым он бил, в особенности когда я говорила. Никогда слова не вертелись во мне с большим неистовством, никогда они мне так дорого не стоили. Они пробивали живое мясо, устремлялись тропинками черной крови, венами, лопнувшими веером, и обрушивались беспредельным страданием, килограммами кипящей смолы. Даже потом, когда я произносила первые слова любви. Но я должна была все сказать. Все, что приходило мне тогда в голову, потому что старые унижения зарастают, как кожа, их трудно извлечь на свет божий, и, только когда они выходят наружу сами, по ночам, ты плачешь в темноте, и, если бы можно было исписать ими целые страницы, люди бы обратились в камень и ты разгуливала бы одна–одинешенька среди статуй твоего собственного страдания. И мне было жаль, что я не могла направить против них прежнее долготерпение, подобно безумной, придурковатой старухе, предвещающей смерть.
— Я привыкла даже к жировому мылу «специально для меня» и к жесткому полотенцу. И к побоям. Вы меня ничем не удивите.
— Ах так! — усмехнулся старик. — Ты еще с претензиями. И это у тебя есть. Мать твоя — всего лишь чувствительная шлюха. А ты пойдешь дальше. Ха–ха!
— И про Манану я забыла сказать. Что вы ее морите голодом. И про Эржи — что ее обираете. И это еще не все.
— Ей–богу? — сказал старик и от души расхохотался.
Смеялась и тетушка Алис. Я сидела между ними, и потому меня слышали оба. Они смеялись, а во мне, как маятник, бился плач. А потом меня затошнило. Я встала и выбежала как раз в тот момент, когда их веселье раскрылось зеленым цветком.
5
Я лежала и ждала, когда придет плач. Он карабкался по мне, как паук. Он уцепился за ноги и подбирался к коленям. Он хватал меня за пальцы. Я ощущала его в горле, в уголках губ, на лице. Серый, мягкий паук, высасывавший из меня силы.
Наконец слезы хлынули на волю, река прорвалась. Благотворный дождь омыл меня, успокоив боль. И только голова, изуродованная и мокрая, до самых висков смоченная слезами, прерывисто вздрагивала, как птенец, освободившийся от скорлупы.
А потом пришел покой, он простерся до пояса, пришел сон, баюкая мои плечи. Я закрыла глаза и увидела мир, он был вначале зеленый, как будто я смотрела через стеклянную грань. А потом я снова открыла их и увидела ясно и свежо, как после летней бури. В окне напротив стояла девочка и смеялась. Девочка с куклой. Она подняла ее и показала мне, кукла плясала у нее в руках. А девочка смеялась. И я видела только это: ее смеющееся лицо, куклу и руку, двигавшую куклу. И половину острой, как шип, крыши. Оранжево–красной крыши, гудящей черепицами на летнем солнце и затеняющей окно с зелеными рамами. Перед окном старинная вывеска лавки бренчала на ветру. Огромная жестяная шляпа. Жестяной цилиндр, малость сплющенный и покрывшийся ржавчиной. Девочка смеялась, передвигая куклу, шляпа раскачивалась — вот и все, что я могла видеть из окна своей мансарды, и еще слышала издалека доносившиеся приглушенные смешки–колечки, местами соединенные звеньями. И шляпа, ударяясь о стену, издавала вздох. Они раскачивались — и шляпа, и смех, стеклянные кольца скользили по цепи, и крыша качалась, балансируя краями, меняя цвет и тая на солнце, как земляничное мороженое.
И я летала надо всем этим слева направо, и тишина притаилась во мне, как в ларе с мукой, я раскачивалась до головокружения, девочка строила мне страшные рожи и вдруг исчезла. На улицах раздался барабанный бой, и от этого роем пчел зазвенели, вибрируя, окна. Я вскочила с постели и прыгнула на стул у окна. Солдаты строем проходили по крепости. Рослые гренадеры в синей форме, шлемы на головах были украшены перьями, красными и золотыми, белые перчатки мелькали в такт шагу — от ляжки к карману кителя с пуговицами, похожими на серебряные горошины. И так как улицы поднимались по склону и были замощены булыжником, солдаты прихрамывали, ступая на каблуки юфтевых сапог. Они проходили, улыбаясь, глядя вверх на окна, улыбаясь из–под усов и лаковых козырьков. А впереди, подтянутые и напряженные, маршировали барабанщики, и руки их двигались, словно рычаги. Женщины у окон махали им разноцветными лентами, кричали и смеялись, а дети выбежали на улицу и замешались в их ряды. Потом гренадеры свернули на нашу улицу. Я видела, как они приближаются — рослые, в синих мундирах, и волнение, точно кошка, вскочило мне на спину.