Я оглянулась вокруг, и дома были пусты, у окон ни души, все спустились к площади и ждали меня. Издалека доносился шум гигантской толпы, иногда долетал отставший команды низкий голос.
Я двинулась по пурпурному ковру быстрым и легким шагом и ощущала под ногами его мягкий, ласкающий бархат. Я шла босая, второпях позабыв надеть тенниски. Потом я остановилась и обернулась. В воротах нашего дома сидела Манана и делала мне палкой знаки. Эржи выкатила ее тележку, и Манана плакала от радости и махала мне рукой. Я не стала медлить и бросилась бегом вниз, мое белое платье развевалось, и лента у шеи, и необычайно длинные волосы тоже. Они выросли как–то сразу настолько, что я давно уже завернула за угол улицы, а они все еще волочились по ней. Они колыхались, обдувая меня ветром с головы до ног. Просто невозможно было представить, что ножницы тетушки Алис, поборницы гигиены, еженедельно стригли меня. Теперь волосы оказались длинные, как во всех моих волшебных снах.
Я остановилась у площади. Тысячи взглядов нацелились на меня враждебными копьями. Я отстранила их, крикнув: «Дорогу!» Я выглядела очень решительной, хотя страх раскуривал трубку в моей душе. Но я вспомнила о Манане, как она радовалась у ворот, и об Эржи. И, отважившись, крикнула:
— Дорогу моим волосам!
Несколько солдат тут же разделили толпу надвое, а я прошла между ними, и волосы следовали за мной, как прирученная змея.
Трибуна была уже готова. Ее расположили под башней с часами, и она взлетела над землей высоко, до самых часовых стрелок. Часы были с выскакивающими фигурками: когда било час, куклы выходили на балкон. Большие куклы из раскрашенного дерева обозначали дни и месяцы. Башня заканчивалась зубцами, они были свеженачищены и украшены всеми цеховыми флагами, какие я видела в городском музее.
Передо мной на веревках опустился сундучок. Я влезла в него, и он поднялся. Большие медные колокола города зазвонили, и серебряный — тоже. Стаи голубей взмыли с крыш и заметались над площадью. Несколько птиц сели мне на руки и на волосы. Я поднималась вверх и думала, что я мадонна с птицами, еретическая святая о трех руках. Такая стояла в старой сасской церкви на кладбище, и я никогда не решалась подойти к ней ближе, чем на четыре шага. Была она высокая, глазастая и слишком похожая на обычную женщину. Я святых представляю себе по–другому. Но колокола звонили как по покойнику, а барабаны били как во время публичной казни, и меня снова охватил страх, я закрыла глаза, думая, что так спасусь. Но мой лифт на веревках неизменно поднимался, птицы заснули у меня на руках, а волосы развевались по воздуху, точно хвост кометы.
Я никогда не видела города сверху. И теперь глядела, как он сияет, освещенный закатом. Вокруг меня карабкались в небеса стены древней крепости, огромные бастионы, как чугунные цилиндры, каменные своды, местами перекинутые через улицы, и сгрудившиеся дома, здания с башенками, сторожевые башни, зубцы с золотыми расплавленными черепицами. У окон развевались белые ленты, укрепленные на крышах, и зеленые петухи время от времени хлопали крыльями. Только кошки, как пятна, дремали на солнце, да старинные каменные церкви стояли коленопреклоненные, как слоны. И медовый мягкий воздух разливался над городом, пропитывая его янтарем.
Я подошла к краю трибуны, взглянула вниз, и мне стало не по себе. Тысячи глаз впивались в меня — ясные и вопрошающие, и они завораживали меня, как водолазов — воды океана. Я глубоко вдохнула воздух и сделала акробатический прыжок в их беспредельное любопытство. Они хотели погубить меня или спасти.
— Господа и дамы, — сказала я, и мертвая тишина простерлась над городом.
— Господа и дамы, теперь уж ничего не поделаешь. Он взорвался окончательно. Я видела, как из окна шел дым. Я не виновата, не я его убила. У меня нет свидетелей, друзья всегда исчезают вовремя, но я не виновата. Это он сам себя убил всеми грехами, которые в нем жили, а их было много. Прошу вас, поверьте мне. Вот честное слово.
Недоуменный ропот пронесся по толпе, но все остались на месте.
— Я ничего сама не выбирала. Я была принуждена подчиняться обстоятельствам, но никто не может меня наставить соглашаться с тем, что мне предписывали. Я не хотела идти в их дом, меня привезли туда насильно, чтобы воспитывать. Но это — не настоящее воспитание. Все не настоящее. Меня поймали, я курила в клозете, но наказали не потому, что для здоровья вредно курить с пятнадцати лет, а за сигарету, которую я взяла из серебряной коробки. За принесенный им убыток, потому что убытком они считают даже понапрасну сожженную спичку. Все знают, что Мезанфан никогда не научит нас французскому, она сама его как следует не знает, и все же уроки продолжаются. Мезанфан необходима, как необходимы уроки музыки для К. М. Д., хотя из нее никогда не выйдет пианистки или чего–нибудь в этом роде. Способности у нее самые заурядные, но надо поддерживать идею гения — это возвысит морально весь клан. Так же как надо поддерживать идею чести, хотя честь там не сыщешь днем с огнем, идею вежливости, традиции, древности рода, хотя единственные аргументы — это кренделя воска вместо лампочек, ну разве это не фальшь? Делать самим восковые свечи, когда на всем свете горят электрические лампочки? Эти идеи совсем меня не греют. Что касается меня, то мне нравится то, что сделано от всего сердца, даже если это не называется «цивилизацией»: