— Конечно, но иной не переходитъ потому, что память слаба, или здоровье плохо, или даже онъ временно залѣнился. У тебя память рѣдкая, здоровье цвѣтущее, ты не временно залѣнился, а свелъ дурныя знакомства и отдалился и отъ ученья, и отъ дома, и отъ семьи и распоряжаешься слишкомъ своевольно моими деньгами.
— Я, кажется, тебѣ не чужой, — сказалъ Анатоль, — я сынъ.
— Но не наслѣдникъ. Я самъ все нажилъ, и мѣднаго гроша тебѣ не дамъ, если ты будешь продолжать сорить деньгами. У меня другія дѣти, наконецъ, я самъ и мать твоя, мы должны жить спокойно, въ довольствѣ.
— Зачѣмъ же вы воспитывали меня въ роскоши, если хотѣли пустить по міру босымъ бродягой? Это несправедливо и жестоко.
Ракитинъ измѣнился въ лицѣ.
— Я не намѣренъ, — сказалъ онъ, — входить съ тобою въ пререканія. Я хочу объявить тебѣ мое рѣшеніе, выслушай и поступай, какъ знаешь. Ты не выдержишь экзамена весною, я знаю, хлопочи о переэкзаменовкѣ осенью. Я упрошу Казанскаго заняться съ тобою лѣтомъ, и если ты выдержишь экзаменъ и перемѣнишь свой образъ жизни, я забуду о твоемъ поведеніи нынѣшнею зимою. Если же нѣтъ, то сбирайся, выбери родъ службы и постарайся, не доучившись, служить прилично.
— Я ужъ выбралъ, — сказалъ Анатоль рѣшительно, — я пойду въ военную службу, но только въ гвардію въ Петербургъ.
— На это я несогласенъ и въ Петербургъ не отпущу.
— Но почему же? спросилъ Анатоль.
— Потому, что не нахожу это благоразумнымъ. Если ты надѣлалъ долговъ здѣсь, живя въ родительскомъ домѣ, что сдѣлаешь въ Петербургѣ, гдѣ жизнь дорога и роскошна? Поѣзжай на Кавказъ или въ Сибирь, военнымъ или штатскимъ — все равно. Я дамъ тебѣ въ годъ столько, сколько надо, чтобы жить прилично, но долговъ платить не стану. Слышалъ?
— Слышать слышалъ, но…
— Ни слова больше. Что я сказалъ, то и будетъ. Ступай.
Анатоль, взглянувъ на отца, понялъ, что возражать нельзя, и вышелъ, красный въ лицѣ, какъ ракъ, негодующій и удивленный, ибо до сей минуты привыкъ къ потворству и баловству. Ракитинъ въ отношеніи къ дѣтямъ не обладалъ огромнымъ благоразуміемъ, но и его баловству была мѣра, переступать которую было опасно. Анатолій же ни въ чемъ мѣры не зналъ и знать не выучился. Онъ, разгнѣванный, прошелъ къ матери. Она сидѣла съ Соней, обѣ за пяльцами и обѣ молчали, и лица ихъ были печальны. Анатолій вошелъ стремительно, стуча каблуками, и сказалъ запальчиво:
— Мама, ты знаешь новости? Отецъ гонитъ меня изъ дома.
Соня поблѣднѣла.
— Стало-быть, ты чѣмъ-либо заслужилъ это, — отвѣчала мать.
— Ничего я не сказалъ и не сдѣлалъ, — отвѣчалъ Анатолій: это не капризъ, а своеволіе.
— У твоего отца ни того ни другого нѣтъ и не было, и я тебѣ не позволю такъ о немъ говорить. Если ты осмѣлился такъ отозваться объ отцѣ, я такъ же, какъ и онъ, полагаю, что тебѣ нѣтъ мѣста въ нашемъ домѣ; намъ нужны дѣти почтительныя. Ступай, служи или ищи себѣ дѣла, занятія, такъ какъ учиться не хочешь.
— Мама! Мама! воскликнула Соня умоляющимъ голосомъ.
— Благодарю, — сказалъ Анатолій съ ироніей и, повернувшись, пошелъ изъ комнаты.
Соня вскочила, бросилась за братомъ, догнала его, быстро шедшаго по гостинымъ, и схватила его за руку.
— Анатоль, милый…
— Отстань! сказалъ онъ рѣзко, отрывая свою руку отъ руки ея.
Соня остановилась, постояла на мѣстѣ, провожая брата глазами, и когда онъ исчезъ за послѣднею дверью, тихо воротилась въ кабинетъ матери. Увидя блѣдное, поразительно-печальное лицо ея, Соня бросилась ей на шею и залилась слезами. Зинаида Львовна обняла дочь, и долго обѣ онѣ плакали, усѣвшись рядомъ на маленькомъ диванчикѣ, и говорили вполголоса. Кто утѣшалъ — дочь ли утѣшала мать, или мать утѣшала дочь? Обѣ онѣ, любя такъ нѣжно другъ друга, дѣлили горе и тѣмъ облегчали тяготившія ихъ чувства. Общее горе соединило ихъ тѣснѣе, еще неразрывнѣе.
На третій день послѣ бала пріѣхала за Вѣрой тетушка княжна и сказала, что она получила приглашеніе на балъ отъ дѣвицъ Богуславовыхъ и что Вѣрѣ необходимо сдѣлать имъ визитъ, ибо она включена въ ея приглашеніе: „съ племянницей, дѣвицей Боръ-Раменской“ — сказано въ печатномъ приглашеніи на балъ.
— Одѣнься, Вѣра, я сейчасъ повезу тебя туда.
Вѣра, очень довольная, отправилась и черезъ полчаса явилась очень изящно одѣтая въ прелестномъ шелковомъ платьѣ и бѣлой шляпкѣ.
— И это еще новое платье! Но ты, другъ мой, разоришься. Я уже говорила, что въ большомъ кругу можно быть одѣтой очень просто.
— Это намъ ничего не стоитъ, — сказала Серафима Павловна, — я подарила Вѣрѣ весь мой туалетъ, потому не ношу ничего, кромѣ чернаго, и никогда не сниму траура.