Вѣра заторопила тетку, и онѣ уѣхали. Серафима Павловна опустилась въ кресло и прослезилась.
— Мама! Что такое? Что случилось? спросилъ Сережа съ тревогою, входя въ комнату.
— Ничего, мой милый, — сказала она, отирая глаза, — или лучше — все то же: жить мнѣ безъ него тошно. Думала я когда-то, что я сама буду вывозить Вѣру въ свѣтъ, что онъ полюбуется на насъ обѣихъ. Вѣра будто сирота съ теткой… Да она и есть сирота… всѣ мы сироты… безпомощные…
— Что жъ, мама, все-таки мы составляемъ цѣлую семью и не совсѣмъ безпомощные. Вотъ, когда вы трауръ снимите…
— Я никогда его не сниму.
— Ну такъ, когда Глаша подрастетъ и выѣзжать будетъ, вы сами ее въ свѣтъ вывезете…
— Но Вѣра красавица, а Глаша совсѣмъ некрасива: лицо у ней умное, выразительное, но черты неправильныя.
— Однако тѣ изъ моихъ товарищей, которые ее видѣли у Ракитиныхъ, говорили, что при ея золотистыхъ волосахъ и черныхъ глазахъ, бѣлизнѣ лица она очень интересна.
— Золотистыхъ, — повторила съ досадой и печалью Серафима Павловна, — она рыжая, совсѣмъ рыжая!
— Право, мама, вы несправедливы: у ней на головѣ масса волосъ и — всѣ говорятъ — съ золотистымъ отливомъ. Этотъ цвѣтъ волосъ въ модѣ, — говорилъ Сережа весело, развлекая мать.
— Мода на волоса, отъ роду не слыхала, — сказала Серафима Павловна, смѣясь, — выдумаютъ же такую моду!
— Въ Парижѣ выдумали; тамъ чего не придумаютъ, — говорилъ Сережа, радуясь, что мать разсмѣялась.
Въ эту минуту Глаша вошла въ комнату, и Сережа хотѣлъ ускользнуть.
— Куда ты? сказала ему мать. — Нельзя минуты посидѣть съ матерью; все я одна и одна.
— Съ вами Глаша, а у меня дѣла много, — сказалъ Сережа.
— Какое это дѣло, желаю я знать. Нынче праздникъ — университетъ закрытъ.
— Лекціи надо составить, прочесть кое-что, написать, — сказалъ Сережа, смущаясь.
— У другихъ студентовъ не меньше занятій; однако я слышу, они и въ общество являются, на балахъ танцуютъ, а ты неизвѣстно гдѣ пропадаешь. Посмотри, хотя Анатоль…
— Ну, съ этого примѣра брать нельзя, и ужъ, конечно, онъ съ сестрой и матерью не сидитъ. Его по цѣлымъ днямъ не бываетъ дома.
— Да, — вставила свое слово Глаша, — но когда приходитъ, то сколько разсказовъ, шутокъ, смѣха! Онъ презабавный!
— И никуда не годный, — сказалъ Сережа, недовольный и сердитый на сестру. Онъ всегда досадовалъ, когда Глаша разговаривала съ Анатолемъ.
— И какой у тебя тонъ, — сказала Серафима Павловна сыну, — рѣзкій не по лѣтамъ, и все твое поведеніе мнѣ не нравится; ты самъ гдѣ пропадаешь по цѣлымъ днямъ, скажи мнѣ.
— Повѣрьте мама, не болтаюсь.
— Не знаю. А зачѣмъ у тебя лицо озабоченное и блѣдное?
— Усталое, быть можетъ, — неосторожно сказалъ Сережа; у него это вырвалось противъ воли.
— Усталое! Съ чего это? Что за новости! Если ты не спишь ночи, то я не похвалю такихъ привычекъ. Можно посѣщать общество, даже должно, можно быть и въ театрѣ, но не спать ночей — это уже излишекъ. Притомъ театры кончаются въ полночь!
— Повѣрьте, что я одинъ только разъ былъ въ театрѣ за всю зиму, соблазнился и пошелъ послушать пріѣхавшую знаменитую пѣвицу, да на дняхъ пошелъ посмотрѣть трагедію Шекспира, увлекся съ товарищами.
— Фи! скука какая! Шекспиръ! Вѣдь онъ старше царя Гороха.
— Нѣтъ, мама, я думаю, вы давно не читали Шекспира и оттого вообразили себѣ, что скука.
— Да, я никогда его не читала; меня воспитывала гувернантка-француженка и читала со мною Шекспира въ передѣлкѣ Дюсиса. Она всегда говорила, что самъ Вольтеръ считалъ Шекспира варваромъ и что Дюсисъ его мастерски передалъ: онъ сохранилъ однѣ красоты Шекспира и прибавилъ къ нимъ свое, лучшее.
— Нѣтъ, мама, право, — сказала Глаша, — это только французы говорятъ, которые другой литературы, кромѣ своей, не знаютъ. Нѣмцы и мы цѣнимъ Шекспира высоко — это геній; англичане же гордятся имъ. Комментарій на сочиненія Шекспира — цѣлая библіотека; недавно Степанъ Михайловичъ мнѣ и Сонѣ объяснялъ красоты трагедій Шекспира по Гервинусу и Даудену.
Серафима Павловна хотѣла отвѣчать дочери, но увидѣвъ, что она осталась съ ней одна и что Сережа ушелъ, воскликнула:
— Гдѣ Сережа? Ушелъ! Не успѣешь чихнуть, какъ онъ ужъ ускользнетъ. Нѣтъ! Я недовольна Сергѣемъ. Эта манера пропадать изъ дома — невыносима. Развѣ такой молодой мальчикъ можетъ позволять себѣ вести разсѣянную жизнь? Притомъ сидѣть одной дома — тоска томительная. Если бы мой милый… милый… былъ еще живъ, то…
Глаша помолчала, дала матери поплакать, а потомъ спросила, не надо ли ей привезти чего-либо съ Кузнецкаго Моста, куда она ѣдетъ по порученію Вѣры.