— Прекрасно! Такъ-то ты выучился говорить съ матерью. Если бы твой отецъ былъ живъ, ты бы не осмѣлился…
— Я и теперь не осмѣливаюсь и не хочу говорить съ вами иначе, какъ должно сыну, — сказалъ Сережа съ усиліемъ: — я говорю правду. Я былъ у товарища и занимался переводомъ новаго англійскаго романа.
— Здѣсь скучно, здѣсь тѣсно, здѣсь печаль и горе, такъ ты изъ дому вонъ. Я слышала, что и сестры упрекали тебя въ томъ же.
Сережа, видимо, боролся съ собою, но молчалъ; Глаша взглянула на брата и, увидавъ его печальное и усталое лицо, сжалилась надъ нимъ. Она, зная хорошо нравъ матери, поспѣшила отвести тяготѣвшую надъ братомъ тучу.
— Мама, вы зачѣмъ-то посылали за Сережей, хотѣли что-то сказать ему, скажите же сейчасъ, а то забудете.
— Нѣтъ, я помню. Я хочу поскорѣе переѣхать въ деревню. Вотъ уже три года, какъ я не была въ Знаменскомъ, хотя мнѣ будетъ тяжело, особенно въ первые дни, но я рѣшилась переѣхать. Сережа, поѣжай туда, это будетъ лучше, чѣмъ болтаться въ Москвѣ, и приготовь все для моего пріѣзда, только не трогай кабинета отца… Оставь, какъ есть… не прикасайся.
Она приложила платокъ къ глазамъ. Сережа и Глаша взглянули другъ на друга съ испугомъ. Сережа прервалъ молчаніе и сказалъ нерѣшительно:
— Отчего же не переѣхать на лѣто въ Сокольники, какъ всегда?
— Покорно благодарю! Это такая скука! Дома маленькіе; днемъ какіе-то противные нѣмцы сидятъ въ халатахъ у оконъ, вечеромъ шумъ и пѣсни, и гармоники… И всѣ такъ близко одни отъ другихъ, очень непріятно…
— Можно поселиться подальше, въ лѣсу.
— Чтобы воровъ бояться и не спать ночей — ни за что!
— Такъ возьмемъ дачу въ паркѣ; тамъ живутъ свѣтскіе люди, вамъ будетъ веселѣе.
— Мнѣ весело, вотъ новости! Нашелъ, что сказать, и видно, что отбился отъ дома. Мое веселье умерло, какъ и все, все то, что я любила и что меня любило.
Она заплакала опять. Сестра и братъ взглянули опять одинъ на другого и молчали. Серафима Павловна, поплакавъ, утерла слезы и сказала:
— Я хочу ѣхать въ Знаменское, мнѣ тамъ будетъ хотя и грустно, но легче и ужъ гораздо пріятнѣй. Притомъ я звала въ гости генерала Струйскаго и хочу показать ему наше прелестное Знаменское.
Сережа, казалось, рѣшился. Онъ всталъ.
— Мама, — началъ онъ тихо, но она прервала его еще рѣшительнѣе и сказала:
— Нѣтъ, и не говори. Я хочу ѣхать въ Знаменское. Въ паркѣ надо держать лошадей, не на извозчикахъ же мнѣ ѣздить, а держать лошадей мы не въ состояніи.
— Въ Знаменскомъ тоже лошадей нѣтъ, ихъ продали, — сказалъ Сережа.
— Тамъ можно обойтись и безъ лошадей. Я хочу въ Знаменское. Ступай туда завтра же, слышишь?
Сережа сказалъ нерѣшительно:
— Да, мама, — и вышелъ изъ комнаты.
Онъ схватилъ фуражку и побѣжалъ къ Степану Михайловичу.
— Другъ мой, — сказалъ онъ, входя въ комнату, — что мнѣ дѣлать? Мама взяла себѣ въ голову ѣхать въ Знаменское. Какъ я скажу ей, что давно продано! Она тогда, въ то ужасное время, ничего слушать не хотѣла и говорила: дѣлайте, какъ хотите, а потомъ ей не рѣшились сказать, чтобы ея не огорчить безъ нужды, а вотъ теперь…
— Да-а! протянулъ Степанъ Михайловичъ, — это, батенька, казусъ.
— Она о дачѣ слышать не хочетъ. Я подозрѣваю, что во всемъ этомъ играетъ нѣкоторую роль ея новый знакомый генералъ Струйскій. Она звала его въ Знаменское и, вѣроятно, радовалась, что покажетъ ему свое роскошное помѣщеніе въ деревнѣ; здѣсь, въ Москвѣ, вы знаете, мы живемъ тѣсно. Когда мама чего-нибудь захочетъ, ее трудно переувѣрить. Одинъ отецъ мой имѣлъ эту силу и это искусство.
— Ну что жъ, рѣшись и скажи; конечно, она поплачетъ, а потомъ всѣмъ вамъ будетъ легче. Тайны, скрытность въ семьѣ никогда къ хорошему не ведутъ.
— Боюсь я, что мама во всемъ обвинитъ Ракитина: она уже и теперь совсѣмъ къ нему охладѣла и во многомъ его обвиняетъ; что же будетъ, когда она узнаетъ, что онъ купилъ Знаменское? Она его возненавидитъ.
— Она добрая, ненавидѣть не умѣетъ; одумается, и все пройдетъ.
— Я не такъ выразился; она, конечно, неспособна, ненавидѣть, но долго не проститъ ему; разувѣрить же ее никогда нельзя, если она взяла что-либо въ голову.
— Однако надо рѣшиться.
Сережа всталъ и, стоя передъ Степаномъ Михайловичемъ вытянувшись, будто выросъ, сказалъ тихо:
— Я скажу. Пить такъ пить до дна эту горькую чашу!
— Рано или поздно всякій человѣкъ долженъ выпить горькую чашу жизни. Надо имѣть мужество, набраться духу.
— У меня хватитъ духу перенести свое горе, но тяжело слушать, когда обвиняютъ благородныхъ людей, истинныхъ друзей, которые все дѣлали, чтобы помочь въ бѣдѣ. Притомъ мысль, что я опять огорчу бѣдную мать, столько уже страдавшую, очень тяжка. А отецъ приказывалъ беречь ее… охранять…