Сережа сѣлъ къ столу и склонилъ голову на руку.
— Ну, ну, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, тронутый печалью молодого человѣка, — ты… того… ну… не мучь себя, а такъ вдругъ и скажи.
— Она будетъ безутѣшно плакать! воскликнулъ Сережа.
— Снявши голову, по волосамъ не плачутъ, — сказалъ Степанъ Михайловичъ. — Она три года тому назадъ едва не умерла, едва не помѣшалась съ горя, но Богъ миловалъ, перенесла. А теперь перенесетъ и подавно. Таить долѣе нельзя, иди и скорѣе кончай сразу. Хочешь я пойду съ тобою. Двоимъ не такъ жутко.
— Пойдемте, дѣйствительно вдвоемъ легче!
Оба они вышли и пошли за Москву-рѣку.
Серафима Павловна вышивала въ пяльцахъ и радушно, съ своей милой улыбкой протянула Казанскому руку. Онъ почтительно поцѣловалъ ее. Послѣ первыхъ двухъ-трехъ фразъ Серафима Павловна перемѣнила тонъ и сказала ему съ досадой:
— Вотъ побраните его. Теперь уже и лекцій нѣтъ, а его дома не видать. Ужъ не говоря о томъ, что ему грѣшно оставлять одну такую несчастную мать… старую мать…
— Что вы это говорите, — прервалъ ее Казанскій, улыбаясь, — вы-то старая!.. Моложе дочерей… и красивѣе, пожалуй…
— Вотъ что выдумали! Красивѣе Вѣры!.. Я была всегда миловидна и нравилась, но Вѣрочка красавица! Вы слышали, какой успѣхъ она имѣетъ въ свѣтѣ!
— Да, знаю, слышалъ, очень радъ. Вы счастливая мать — всѣ ваши дѣти васъ любятъ и уважаютъ.
— Не знаю, — сказала она, — вотъ Сергѣй…
— Мама милая, — перебилъ онъ, цѣлуя ея руки, — я вашъ сынъ во всемъ покорный, прикажите — и все исполню. А теперь я пришелъ къ вамъ по дѣлу.
— Ну, если по дѣлу, такъ и жди непріятности. Я ужъ по опыту знаю. Что ты меня цѣлуешь, и это я знаю: какъ что не ладно, ты сейчасъ цѣловать. Это еще, бывало, Ваня…
При этихъ словахъ Серафима Павловна заплакала, и сердце Сережи дрогнуло. Онъ сталъ передъ ней на колѣни и обнялъ ее. Степанъ Михайловичъ заговорилъ:
— Да, вы понесли страшныя потери! Большое несчастіе сразило васъ, послѣ такой бѣды уже ничто не можетъ васъ тронуть, особенно житейское, поправимое, потому все житейское поправимо.
Серафима Павловна перестала плакать и пытливо взглянула на обоихъ.
— Вы пришли оба вмѣстѣ неспроста, вамъ надо что-то сказать мнѣ; въ такомъ случаѣ говорите скорѣе. Что такое? — сказала она тревожно.
— Мама, вамъ тогда, какъ папа скончался… говорили, что надо, необходимо продать Знаменское; вы сказали: дѣлайте, какъ знаете, и его… продали!
— Продали! воскликнула она, безъ моего согласія, продали! Когда это?
— Давно уже, вмѣстѣ съ другими нашими имѣніями!
— И мнѣ не сказали! Продали! продали домъ, гдѣ я жила съ моимъ другомъ, гдѣ Ваня родился… и гдѣ оба они жили и умерли! Продали! Да это безбожно, это безсовѣстно! И меня обманули!
— Никто васъ не обманывалъ, — сказалъ Казанскій твердо, — а вы были больны, и о томъ умолчали, жалѣя васъ; не имѣли духу сказать вамъ и послѣ.
— Я никогда этого не прощу! Лишили меня моего гнѣзда, моего пріюта, того прелестнаго уголка, гдѣ счастливо текла жизнь моя! Только этого недоставало…
Она залилась слезами. Сережа хотѣлъ обнять ее, она его отстранила рукою и сказала:
— Допустилъ продажу, обманывалъ три года! Поди, поди отъ меня. Этого я отъ тебя не ожидала. Кто купилъ?… Кто купилъ? спросила она, отирая слезы.
Сережа съ безпокойствомъ взглянулъ на Степана Михайловича и сказалъ:
— Ракитинъ купилъ.
— Такъ ему было мало скупить большую часть нашихъ имѣній, онъ польстился и на Знаменское. Что жъ? Это послѣдняя капля въ моей чашѣ горестей! Я знала, что онъ обобралъ насъ — и понятно, что не могъ упустить Знаменскаго. Купецъ, извѣстно, гдѣ есть нажива, тамъ купецъ…
— Не грѣшите, — воскликнулъ Казанскій съ негодованіемъ, — нельзя, недостойно обвинять людей, которымъ вы обязаны всегдашней благодарностію, которые показали и показываютъ вамъ истинную преданность и нѣжнѣйшую привязанность. Вспомните все, что они для васъ сдѣлали.
— Много вы знаете! воскликнула она и повторила: — Грабители!
— Неправда, это неправда, мама, вотъ и я, и онъ (Сережа указалъ на Казанскаго), и отецъ Димитрій, мы знаемъ, что Ракитинъ далъ за Знаменское гораздо больше, чѣмъ предлагали всѣ другіе. Онъ ничего не тронулъ въ Знаменскомъ, все оставилъ, какъ было…
Она плакала и, внезапно отнявъ отъ лица платокъ, махнула рукою и сказала:
— Молчи! Всякое твое слово мнѣ еще больнѣе и раздираетъ мнѣ сердце. Молчи! Оставьте меня одну, уйдите, уйдите, говорю я вамъ.