— Мы пріѣхали рано, мы желали застать васъ одну, милая Серафима Павловна. Вчера былъ у насъ одинъ старичокъ, учитель, близкій знакомый Долинскихъ. Онъ разсказывалъ, что вчера зашелъ разговоръ о васъ — и какъ тамъ хвалили Сережу, говорили: какой онъ примѣрный сынъ, какъ онъ трудится для семьи, не жалѣя силъ и жертвуя собою. Старичокъ разсказывалъ, что вся семья Долинскихъ такъ уважаетъ вашего сына, что ищетъ случая познакомиться съ вами.
Серафима Павловна слушала съ смущеніемъ; она не знала, какъ ей принять слова Зинаиды Львовны — разсердиться и прервать разговоръ или показать, что она всему этому не придаетъ никакого значенія и считаетъ продѣлку Сережи увлеченіемъ молодого мальчика, желающаго быть полезнымъ семейству. Она молчала, и на лицѣ ея изображалось недоумѣніе, смущеніе, нерѣшительность. Слова Зинаиды Львовны застали ее врасплохъ; она не ожидала такого разговора. Зинаида же Львовна поняла, она читала на лицѣ Серафимы Павловны волновавшія ея чувства, но не показала и виду, что все понимаетъ.
— Вы счастливая мать, — сказала она съ чувствомъ и особеннымъ растроганнымъ голосомъ, ибо, говоря о Сережѣ, всегда сравнивала его съ своими сыновьями. Одинъ изъ нихъ Ипполитъ былъ, конечно, добрый малый и хотя учился хорошо, но не отличался способностями и умомъ, а другой… но этотъ другой былъ удаленъ отцомъ изъ дома, а мать и сестра страдали — то было наказаніе, крестъ, посланный Богомъ, который должно было нести съ покорностью и смиреніемъ.
Внезапно, непрошенныя, нежеланныя слезы облили лицо Зинаиды Львовны. Она пріѣхала съ намѣреніемъ дипломатическими рѣчами помирить мать съ сыномъ, но неожиданный порывъ собственнаго чувства охватилъ ее, и она была сражена собственными словами. „Счастливая мать“, сказала она Серафимѣ Павловнѣ, и глубоко, горько, съ болью сердца сознала, что она сама была мать несчастная. Она опустилась въ кресло и заплакала. Серафима Павловна поспѣшно встала, обняла свою пріятельницу и нѣжно поцѣловала ее.
— Развѣ у васъ не осталось другихъ дѣтей? — сказала она: — развѣ Соня и Ипполитъ не добрыя, любящія васъ дѣти?
Зинаида Львовна оправилась.
— Да, я не могу гнѣвить Бога, они добрыя дѣти; но если у васъ отрѣжутъ одинъ палецъ, развѣ рана не болитъ, потому что на рукѣ остались здоровые пальцы? Такъ-то и я. Мой старшій сынъ есть та рана, которая никогда не заживетъ. А вы? Вы — мать счастливая. У кого такой сынъ? Сережа — это сокровище? Не по лѣтамъ уменъ, ученъ, всѣ свои силы положилъ на то, чтобы доставить семейству лишнее, чтобы удовлетворить прихотямъ сестеръ, доставить матери то, къ чему она въ прежней роскошной жизни привыкла. И развѣ ему было легко? Онъ самъ учился, давалъ уроки, переводилъ, работалъ въ какой-то редакціи. Развѣ вы не замѣтили, что онъ исхудалъ, поблѣднѣлъ?
Серафима Павловна молчала. Она сидѣла неподвижно въ своемъ креслѣ, безпомощно опустивъ руки, и вспомнила съ ужасомъ, что худобу и блѣдность Сережи приписывала безсоннымъ ночамъ, которыя, думала она, онъ проводилъ въ кругу веселыхъ пріятелей и товарищей. Сердце ея вдругъ забилось материнскимъ чувствомъ; оно замерло, оно затрепетало — и она воскликнула:
— Сережа! Гдѣ Сережа? Я хочу видѣть его.
— Сережа, Сережа, — сказала Соня, выбѣгая изъ гостиной и направляясь въ кабинетъ его, — иди скорѣе къ матери, не теряй ни минуты.
Сережа бросился въ кабинетъ матери; она обвила шею его руками и зарыдала.
— Прости, прости меня, — сказала она, осыпая голову его поцѣлуями и осѣняя его крестнымъ знаменіемъ, — прости меня; не умѣла я цѣнить тебя, не умѣла понять тебя! О, я никогда не прощу себѣ.
— Мама, милая моя, дорогая, — говорилъ Сережа, цѣлуя ея руки и стоя на колѣняхъ, — забудьте все это и начнемте жить по новому, душа въ душу. Я, вы знаете, долженъ любить васъ и за отца и за брата, — я такъ васъ люблю, моя дорогая.
Тогда уже не было конца слезамъ Серафимы Павловны, но то не были слезы печали, а слезы умиленія, слезы благодарности, слезы любви. Когда оба они успокоились, и Сережа сѣлъ рядомъ съ матерью, то между ними началась тихая бесѣда, исполненная любви и нѣжности. Они и не замѣчали, что остались вдвоемъ, потому что Зинаида Львовна, при входѣ Сережи въ комнату, вышла и, встрѣтивъ дочь въ столовой, уѣхала домой. Онѣ обѣ поняли, что совершилось полное примиреніе между матерью и сыномъ, и были счастливы за Сережу, но вдвое грустнѣе сами за себя.
Когда сердечная бесѣда матери и сына пришла къ концу, когда Сережа еще разъ поцѣловалъ мать, поднялся и пошелъ къ двери, Серафима Павловна сказала: Сережа! онъ вернулся отъ дверей.