Въ концѣ ноября готовились большіе балы у Богуславовыхъ, потомъ у Дубровиной съ Долинскими, и Серафима Павловна рѣшила, что Глаша непремѣнно появится на нихъ. Давно уже семейство Дубровиныхъ, Долинскихъ и Боръ Раменскихъ состояло въ знакомствѣ. Даже Сережа иногда ѣздилъ туда вечеромъ выпить чашку чаю; Долинскіе оставались дома почти всегда и принимали запросто, безъ чиновъ, съ радушіемъ старосвѣтскихъ помѣщиковъ, на которыхъ, въ лучшемъ смыслѣ слова, и мужъ и жена очень походили. Оба они были необыкновенно любезны и ласковы къ Сережѣ, а Лиза, его бывшая ученица, любила его чрезмѣрно. Вообще онъ сдѣлался любимцемъ всего семейства, кромѣ княжны, которую зналъ мало, ибо вечеромъ она рѣдко бывала дома.
Серафима Павловна и ея кузина, княжна Алмазова, бесѣдовали, сидя за чашкой чая.
— Боюсь, — говорила княжна, нюхая табакъ, что твоя дочка затеряется въ щегольской толпѣ бала. — Она вѣдь не Вѣра. Вѣра всѣмъ взяла, и ростомъ, и ослѣпительнымъ цвѣтомъ лица, и правильными чертами. А эта маленькая, худенькая, рыженькая…
— Глаша очень умна, — сказала Серафима Павловна, — и черные глаза ея горятъ, какъ угли, а волосы хотя и рыжіе, но отливаютъ золотомъ: она недурна собою.
— Все это такъ: умъ-то цѣнятъ, когда его замѣтятъ, но на балу онъ не требуется. Я не знаю, вынесетъ ли Глаша равнодушіе, пренебреженіе свѣта при первомъ своемъ появленія?
Серафима Павловна вспыхнула.
— Глаша — дочь адмирала Боръ-Раменскаго, израненнаго при Севастополѣ! сказала она.
— Ее, другъ мой, — отвѣтила княжна мягко и примирительно, — будутъ приглашать всюду и на маленькія вечеринки, потому, что она Боръ-Раменская, но изъ этого не слѣдуетъ, чтобы она имѣла успѣхъ. Если же Глаша будетъ глядѣть букой, какъ это съ ней нерѣдко случается, то посидитъ въ уголку незамѣтная и незамѣченная. Повторяю, она не Вѣра, — Вѣра была нимфа, богиня… Кстати, что она и почему никогда погостить къ тебѣ не пріѣдетъ?
— Не знаю, — сказала печально Серафима Павловна: — боюсь, что она не такъ счастлива, какъ разсчитывали.
— Она прежде всего и не скрывала этого; желала богатства и положенія, теперь она это имѣетъ. У Струйскаго и чиновъ и денегъ много.
— А у ней нѣтъ ни копейки, я это вѣрно знаю, — сказала Серафима Павловна.
— Однако я слышу, она даетъ балы, стало-быть, деньги есть.
— Да, — сказала Серафима Павловна съ неудовольствіемъ, — Струйскій содержитъ домъ на широкую ногу; Вѣра можетъ заказывать, какіе хочетъ туалеты; онъ самъ даритъ ей жемчуги и брильянты, особенно если найдетъ что-либо сходно купить; платитъ по всѣмъ счетамъ жены, хотя и съ замѣчаніями, но денегъ ей никогда не даетъ.
— Вотъ какъ! Это новая манера держать жену на привязи. Извини, мы кузины; ужели она тебѣ, матери, не присылаетъ денегъ отъ такого состоянія? А сестрѣ? Брату?…
Серафима Павловна вспыхнула.
— Я бы не взяла у ней денегъ, — сказала она: — у меня, хотя и небольшія, но есть свои.
— Ну, ужъ это по-новому, не по-нашему, по-старому! Нынѣшніе порядки другіе! У дочери не взять!..
Княжна помолчала, почавкала и покачала головой.
— Струйскій любитъ жену по-своему, — сказала Серафима Павловна, — онъ даже не допускаетъ ее заняться хозяйствомъ, все самъ. По счетамъ платитъ, обѣдъ повару заказываетъ, жалованье прислугѣ раздаетъ и самъ нанимаетъ.
Старая княжна всплеснула руками.
— Отъ роду ничего такого не слыхивала. Правда, наши отцы платили по счетамъ дворецкихъ и оттого разстраивали свое состояніе, потому что всѣ эти дворецкіе — воры, но это дѣло иное! Мужчинѣ, генералу, человѣку военному, обѣдъ заказывать; воля твоя, это унизительно для жены, да и для мужа тоже. Стало-быть, онъ считаетъ ее пустельгой, пѣтой дурой или дитятей неразумнымъ…