— Позвольте представить вамъ, Ваню… — обмолвился онъ и тотчасъ прибавилъ: — извините, Ивана Васильевича Долинскаго.
При имени Вани Глаша вздрогнула.
Долинскій звалъ ее на первую кадриль.
Заигралъ вальсъ, и въ бѣшеномъ его вихрѣ неслись пара за парой, обгоняя одна другую, летя и извиваясь между другихъ паръ, иногда сталкиваясь и тотчасъ же съ новою страстностью и порывомъ пускаясь еще шибче, еще стремительнѣе. Изъ всѣхъ танцевъ Глаша любила одинъ вальсъ; бывало на урокахъ у Ракитиныхъ она была неутомима и могла дѣлать столько круговъ, сколько хотѣлъ ея танцоръ, а послѣ него, едва переводя духъ, летѣла она и съ другимъ, и съ третьимъ, и, за неимѣніемъ кавалера, съ какой-нибудь изъ дѣвицъ. Ей было все равно, съ кѣмъ танцовать, лишь бы летѣть, стремиться, не видя ничего, подъ звуки музыки и блескъ свѣчей. Это былъ для нея не вальсъ, а какой-то полетъ, полный чаръ. Теперь она сидѣла одинокая и не замѣченная никѣмъ и глядѣла мрачно на танцующія пары. Вотъ въ первой изъ нихъ вся въ голубой дымкѣ мчится ловко и легко хозяйка, княжна Дубровина, напоминая и лицомъ, и станомъ, и вьющимися волосами, и ореоломъ ихъ на лбу и вискахъ видѣніе, какъ его пишутъ живописцы на своихъ картинахъ. А вотъ Лиза Долинская — цыганка, и сестра ея Лида, холодная и красивая, безжизненная, но улыбающаяся безучастной улыбкой; вотъ меньшая Старицкая, бѣлая, румяная, полная, похожая на голландскую красавицу, а вотъ Соня… Соня Ракитина, вся разгорѣвшаяся, розовая, какъ ея воздушное платье, съ вѣнками розъ на серебряныхъ волосахъ. Она мчится съ Сережей… „Счастливый Сережа“, думаетъ Глаша, „ему можно выбирать своихъ танцорокъ, онъ можетъ танцовать, сколько хочетъ, а я… И зачѣмъ я пріѣхала? Всѣ забыли обо мнѣ… Развѣ это гостепріимно, развѣ это… и зачѣмъ я пріѣхала… въ послѣдній разъ!.. Больше ни за что…“
Но вотъ вальсъ кончился, пары смѣшались, музыка умолкла, и въ залѣ поднялся тотъ говоръ и гулъ, который не позволяетъ оживленію, внесенному танцами, охладѣть, — тотъ гулъ, который предвѣщаетъ успѣхъ и долгую жизнь балу. Захлопалъ въ ладоши красивый, полный гусаръ, и музыка опять заиграла. Къ Глашѣ подошелъ тотъ, котораго она въ глубинѣ души звала уже именемъ Вани.
Въ этотъ разъ онъ началъ говорить и объяснилъ ей свое молчаніе въ польскомъ.
— Я не смѣлъ, — сказалъ онъ, — не будучи представленъ, заговорить съ вами. Вѣдь я тоже здѣсь никого не знаю. Я жилъ въ губерніи, а потомъ за границей въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ; только четыре дня тому назадъ я вернулся изъ Италіи.
— Я тоже никого не знаю, — сказала Глаша, — я никуда не выѣзжаю. Это мой первый балъ и, вѣроятно, послѣдній.
— Почему же? Ужели вы не любите танцовать? Я видѣлъ, вы не единаго круга вальса не сдѣлали. Отчего?
— Очень просто, — сказала Глаша рѣзко, — меня никто не звалъ; я очень люблю вальсъ.
— Этому лѣкарство простое, — сказалъ Долинскій, — вамъ надо представить кавалеровъ.
— Ахъ, нѣтъ, пожалуйста, нѣтъ, не обременяйте мною никого.
— Да вѣдь это же обычай: на первомъ балу всегда представляютъ кавалеровъ. Безъ моей просьбы Анюта (это сестрица моя, Дубровина) и сестры мои Лиза и Лида должны были это сдѣлать, это ихъ обязанность. Онѣ здѣсь почти хозяйки.
— А гдѣ вы жили за границей? сказала Глаша, желая перемѣнить разговоръ.
— Вездѣ понемногу и къ сожалѣнію поздно попалъ въ Римъ. Я прожилъ въ немъ три мѣсяца, а чтобы имъ насладиться и съ нимъ коротко познакомиться, надо три года. Тамъ неисчерпаемыя сокровища живописи и ваянія, и что я говорю — самъ Римъ, его Кампанья, горы, у подножія которыхъ построенъ вѣчный городъ, эти опаловыя горы, при свѣтѣ солнца блистающія, — все это такъ прекрасно, дивно прекрасно!..
Онъ говорилъ просто, но съ жаромъ, съ энтузіазмомъ, съ рѣдкою задушевностію.
„Такой бы былъ и нашъ Ваня“, думала Глаша и слушала его съ трепетнымъ вниманіемъ.
— Вы прямо изъ Рима? сказала она, когда онъ умолкъ.
— О, нѣтъ! Я проѣхалъ чрезъ Вѣну и былъ пораженъ Соммерингомъ.
— Что это такое? сдросила Глаша.
— Это огромная гора между Вѣной и Тріестомъ. Желѣзная дорога побѣдила тутъ природу. Она обвила гору своимъ желѣзнымъ кольцомъ, — это винтъ, доходящій до ея вершины, и на немъ…
— Какъ? Вы хотите сказать мнѣ, что желѣзная дорога перевозитъ людей черезъ скалы и крутизны!
— Да, идетъ мимо безднъ и пропастей, идетъ по винтообразнымъ рельсамъ дó-верху, и вообразить вы себѣ не можете, какой это видъ, особенно ночью, при мѣсяцѣ. Скалы, голыя, блѣдныя, въ лучахъ ночного свѣтила, бездны темныя, темнѣе ночи, темнѣе мрака… Вы читали „Манфреда?“