— Она даже и Виктора Гюго читать не любитъ и говоритъ, что Расинъ слишкомъ скученъ!
— Она мало читаетъ, — сказала Анюта, — она рукодѣльничаетъ и вся живетъ дѣтьми и въ дѣтяхъ. Она такая изящная, а вы знаете, исполненныя граціи и изящества никогда не бываютъ учены.
— Учености у нея и не спрашиваютъ, — сказала Варвара Петровна, — а въ ея лѣта можно требовать устоя, а этого-то въ ней и не видно. Вѣдь ей лѣтъ сорокъ пять непремѣнно, а поглядѣть на нее — и тридцати не дашь.
— Лицомъ молода, очень молода, — сказала Анюта.
— И нравомъ также, — рѣшили всѣ.
Но это не мѣшало имъ видѣться очень часто, и было очевидно, что всѣ сестры Богуславовы прельстились пріемами, воспитаніемъ, умомъ Сергѣя. Ему пѣли онѣ похвалы и на всѣ лады превозносили его. Даже и Глаша имъ нравилась, хвалили онѣ и ея умъ и ея оживленіе.
Сережа сопровождалъ часто и мать и сестру къ Богуславовымъ и Долинскимъ, но не могъ, несмотря на усилія матери, подружиться съ Ваней Долинскимъ и на всѣ его попытки сближенія отвѣчалъ привѣтливо, но не сердечно. Сердечнаго чувства онъ не питалъ къ нему, и весьма часто ускользалъ вечеромъ изъ дому, чтобы не ѣхать къ Долинскимъ съ матерью, и бѣжалъ къ Ракитинымъ, Тамъ онъ находилъ сочувствіе и дружбу, и тамъ лились его рѣчи, и часто раздавался его веселый смѣхъ. Отецъ и мать Ракитины души не слыхали въ Сережѣ, а Соня попрежнему была къ нему сердечно привязана. Когда Сережа былъ веселъ — она сіяла, когда Сережа былъ грустенъ — она старалась увести его въ залу и, ходя съ нимъ взадъ и впередъ, узнавала, что именно его тревожило, и находила слова утѣшенія, примиренія, лила масло на его рану; ея милое, задушевное слово врачевало его сердце, часто уязвленное. Такъ однажды ходили они по пустой залѣ. Онъ былъ задумчивъ, а на ея умильномъ личикѣ лежала какая-то складка, омрачавшая всегдашнюю ясность ея взора.
— Что такое съ вами случилось, Сережа? сказала она ему тихо: — скажите мнѣ.
— Ничего не случилось, — отвѣчалъ онъ, повидимому, спокойно, — совсѣмъ ничего.
— Однако… если не случилось, то что-нибудь вамъ сказали, — настаивала она.
— Да, сказали. Но мало ли, что приходится слышать; не всякое лыко въ строку.
— Конечно, только лыко само ложится въ строку. Навѣрно, вы слышали что-нибудь отъ сестры или матери.
— Да, Соня, иногда очень ужъ обидно. Мама вотъ уже два года не можетъ простить мнѣ, что я давалъ уроки у Долинскихъ. Соня, вѣдь я для нея это дѣлалъ.
— Знаю, и многіе знаютъ, и всѣ, всѣ, развѣ кромѣ… — она остановилась и добавила: — у твоей матери, Сережа, это старый, очень старый предразсудокъ. Ужели ты не можешь примириться съ нимъ.
Лишь только Соня начинала говорить съ Сережей о чемъ-либо семейномъ и интимномъ, она переходила отъ церемоннаго вы взрослой дѣвицы на прежнее ты дѣтскихъ лѣтъ.
— Я примирился. Уроковъ уже больше не давалъ по ея желанію, да и не нужно было при моихъ трудахъ въ редакціи журнала и теперь при моемъ жалованьи. Вѣдь мнѣ, Соня, ничего не надо, кромѣ пары платья; расходы мои ничтожны. Я все ей отъ всего моего сердца…