— Какъ хочешь. Иди пѣшкомъ, только не устанешь ли?
— А ты?
— Я не могу ходить пѣшкомъ, ты это знаешь, при моемъ увѣчьи я и версты не пройду.
— Я не пущу тебя одного, какъ можно тебѣ ѣхать одному въ эту темь!
Онъ улыбнулся.
— Ты хочешь охранять меня, — хорошо, перемѣнимъ роли.
— Ты все шутишь, а какія же это шутки? Глупыя затѣи! Мало кататься днемъ, надо сломить голову ночью. Все одни пустяки! И зачѣмъ это дѣтей пустили! Все ты!
— Я, — сказалъ съ удивленіемъ адмиралъ. — Вспомни, ты сама позволила.
— Поневолѣ позволила, когда всѣ пристали ко мнѣ; зачѣмъ ты молчалъ?
— Ира! сказалъ ей мужъ спокойно, — рѣшайся, хочешь ѣхать со мною, или итти пѣшкомъ.
— Мамочка, садись скорѣе, а то мы опоздаемъ, — сказалъ Сережа.
— Куда опоздаемъ? возразила она досадливо, — точно горимъ на огнѣ, прости Господи! Надоѣли вы мнѣ съ вашими затѣями. Ужъ, конечно, я не пущу отца одного. Я съ нимъ. Если бѣда случится, то ужъ вмѣстѣ.
— Погибать, такъ погибать! воскликнулъ Степанъ Михайловичъ, смѣясь добродушно.
— И умирать, такъ умирать вмѣстѣ, — добавилъ адмиралъ, тоже смѣясь.
Она всплеснула руками.
— Боже, сохрани и помилуй! И какъ это вамъ не грѣшно говорить такіе ужасы, накликать бѣды! Лучше я дома останусь.
— И будешь безпокоиться и плакать. Ну, садись, милая; я за все отвѣчаю. Лошадь эта — мой старый другъ, Краля. Она хотя и стара, но довезетъ до Кіева, не боится ни огня, ни выстрѣла, ни грозы, ни теми. Ну, садись, — добавилъ адмиралъ рѣшительно.
— Отчего она шевелитъ ушами? спросила съ испугомъ Серафима Павловна, становясь на подножку и глядя недовѣрчиво на лошадь.
— Спроси у нея, а я этого не знаю, — отвѣчалъ ей мужъ смѣясь.
Слуги, несшіе фонари, пошли впередь; дѣти окружили таратайку, тихо двигавшуюся, и скоро достигли высокаго, стройнаго сосноваго лѣса. Запахъ смолы, листвы и земли, запахъ травъ напоили воздухъ благоуханіемъ столь сильнымъ, что, казалось, на землю пролили живительный и цѣлительный бальзамъ.
— Какой ароматъ! сказалъ Степанъ Михайловичъ, дыша полной грудью, — живую воду, воду жизни и здоровья пьетъ тутъ человѣкъ.
— Правда, что хорошо пахнетъ, — замѣтила Серафима Павловна, — но я предпочла бы сидѣть въ моемъ кабинетѣ и попрыскать духами.
Въ эту минуту молодой златорогій мѣсяцъ, до тѣхъ поръ задернутый, какъ дымкой, перелетнымъ облачкомъ, глянулъ изъ-за него. Онъ пролилъ слабые лучи, при которыхъ слабо обрисовались очертанія деревьевъ. На сѣроватомъ небѣ обозначались ихъ верхушки чернымъ силуэтомъ. Адмиралъ молчалъ, любуясь природой, и вдыхалъ съ наслажденіемъ влажный воздухъ ночи. Дѣти притихли; они шли около таратайки въ молчаніи; вдругъ послышался говоръ толпы, и кто-то свистнулъ.
— Что такое? воскликнула тревожно Серафима Павловна.
— Шайка разбойниковъ! закричала Глаша съ притворнымъ испугомъ. — Что съ нами будетъ! Спасайтесь! Sauve qui peut.
Боже мой! Только этого недоставало. Это навѣрно порубки въ лѣсу. Они съ топорами, а у насъ ничего нѣтъ! воскликнула Серафима Павловна съ непритворнымъ испугомъ.
— Глаша, не дури! сказалъ адмиралъ рѣзко. — Какъ ты смѣешь пугать мать.
— Кто же могъ предполагать, что мама испугается шутки, — сказала Глаша смиренно.
— Ты должна знать, — сказалъ ей вполголоса Сережа, но очень запальчиво, — всѣ мы знаемъ, что мама робкая, всего боится, постыдись!
— Ахъ! Если это шутка, я не боюсь, — сказала Серафима Павловна. — Ты, Сережа, всегда на сестру нападаешь. Это очень дурно. Ce n’est pas comme il faut. En qualité de frère aîné vous auriez du être le protecteur de votre sœur.
— Она сама за себя постоитъ, — пробормоталъ Сережа сердито.
Глаша разсмѣялась.
— Эй ты, протекторъ! сказала она, — если я наткнусь на сукъ, ты будешь въ отвѣтѣ.
Сережа сердился и не отвѣчалъ ни слова.
Съ одной стороны выѣхали на поляну Боръ-Раменскіе и за ними ихъ дѣти и домашніе, съ другой стороны высыпала на нее цѣлая толпа слугъ: женщинъ, горничныхъ, три телѣги, нагруженныя всякой всячиной, и выѣхали двѣ коляски и кабріолетъ. Эти двѣ группы смѣшались, началась суетня, говоръ и смѣхъ. Лошадей отпрягли, привязали къ деревьямъ, телѣги разгрузили. При свѣтѣ фонарей разостлали большіе ковры, накрыли на серединѣ одного изъ нихъ бѣлую скатерть, поставили приборы, бутылки, самоваръ и холодный ужинъ. Всѣ усѣлись: кто на подушкахъ изъ экипажей, кто на коврахъ. Сережа и Ваня принесли подушку изъ таратайки, положили ее на коверъ, обложили клѣтчатыми фланелевыми шалями и подостлали подъ ноги кожаный фартукъ экипажа. Когда все было готово, оба сына заботливо устроили мать и накрыли ей ноги шерстянымъ платкомъ. Сережа принесъ манто и накинулъ ей на плечи, а Ваня усѣлся у ея ногъ, взялъ ея руку и нѣжно поцѣловалъ. Она съ улыбкой принимала услужливыя заботы сыновей, и, привыкшая къ любви и попеченіямъ всего ее окружавшаго, не особенно благодарила, считая все это должнымъ и обыкновеннымъ. Зинаида Львовна глядѣла умильно на заботливость Боръ-Раменскихъ о матери, и что-то шевельнулось въ глубинѣ души ея, ибо взоръ ея внезапно омрачился. Адмиралъ подозвалъ къ себѣ Сережу движеніемъ руки, но Сережа уже догадался и говоря: „знаю, папа“, побѣжалъ къ экипажамъ. Ваня поднялся и бросился за братомъ. Скоро оба они воротились съ подушками и устроили другое сидѣнье, рядомъ съ матерью, для Зинаиды Львовны. Соня поспѣшила примкнуть къ Сережѣ и Ванѣ; всѣ трое бѣгали взадъ и впередъ и наконецъ, когда все устроили, усадили Зинаиду Львовну подлѣ матери и сами сѣли около нихъ. Между тѣмъ Глаша, два Ракитиныхъ, Вѣра съ горничными дѣвушками ушли въ лѣсъ; оттуда раздались ихъ звонкіе голоса; они пѣли хоромъ русскую веселую пѣсню. Слуги помѣстились около распряженныхъ телѣгъ. Огромная поляна, окруженная со всѣхъ сторонъ старымъ, густымъ и высокимъ лѣсомъ, какъ темною стѣною, представляла живописную картину. Она была слабо освѣщена серебряными лучами мѣсяца и красными огнями многочисленныхъ фонарей. Они горѣли на раскинутыхъ коврахъ, они мерцали на телѣгахъ, на которыхъ сидѣли и женщины и слуги, сидѣли они даже и на колесахъ, даже и на оглобляхъ. Красные огоньки фонарей быстро бѣгали по полянѣ, не освѣщая ея, но давая ей жизнь. Эти бѣгающіе, то мерцающіе, то вспыхивающіе огоньки освѣщали когда лошадей, когда кустарникъ, освѣщали на мгновеніе, а потомъ погружалось все во мракъ, а огоньки перебѣгали на другіе предметы.