Сережа отчаянно махнулъ рукой.
— Что жъ? Это ничего не портитъ. Ты не искалъ денегъ. Ты полюбилъ ее, потому я вижу, что ты любишь ее, и она тебя любитъ, это всѣ въ семьѣ знаютъ.
Сережа вспыхнулъ и молчалъ.
— Одно время здѣсь думали, что ты женишься на княжнѣ Дубровиной, и сильно всѣ огорчились, хотя и слова не промолвили.
— Никогда ничего подобнаго не было, — сказалъ Сережа. — Я не знаю, откуда это все взяли. Я не имѣлъ и не могъ имѣть намѣренія жениться на богатой наслѣдницѣ. Я ей не партія.
— Ты всякой дѣвицѣ партія, потому… потому… Ну, оставимъ это… судить не намъ. Теперь мы всѣ знаемъ, что ты не думаешь о Дубровиной, вѣдь ты даже не поѣхалъ къ ней съ матерью… а пріѣхалъ сюда. Здѣсь всѣ пришли въ восторгъ и думали, что ты сдѣлаешь предложеніе, а ты… объявилъ, что уѣзжаешь.
— Я о женитьбѣ не думалъ и во снѣ, — сказалъ Сережа.
— Ну, такъ подумай теперь, когда знаешь, что это въ твоей власти. Счастіе, Сережа, великое счастіе — взять сердечную, добрую, умную жену! Не упусти это счастіе.
Сережа молчалъ; онъ блѣднѣлъ и краснѣлъ, наконецъ, выпрямился и сказалъ почти холодно:
— Я не женюсь на богачкѣ, я, не имѣющій ни единаго гроша!
Онъ причалилъ, прыгнулъ на берегъ и быстро пошелъ въ чащу сада. Степанъ Михайловичъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ и сказалъ тихо:
— Прыть какая! Молодо — зелено… время есть, что-то оно скажетъ.
На другой день, рано утромъ, уже простившись съ вечера съ хозяевами и сердечно поблагодаривъ ихъ за гостепріимство и ласку, Сережа, съ сжатымъ сердцемъ и смущеннымъ духомъ, прыгнулъ въ коляску, и быстро помчала его лихая тройка по густой аллеѣ Иртышевки. Подъѣзжая къ мосту, ямщикъ сдержалъ лошадей; Соня и Таня, гулявшія по рощѣ, подошли къ коляскѣ.
— Прощайте, Сергѣй Антоновичъ, — сказала Таня, — до свиданія! когда мы васъ увидимъ?
— Я пробуду въ К*** до конца моего отпуска, а потомъ ворочусь въ Москву.
— Но развѣ вамъ нельзя пріѣхать сюда въ воскресенье? — сказала Таня.
— Папа бываетъ въ Москвѣ, онъ бы захватилъ васъ съ собой, — прибавила Соня робко.
— Сдѣлайте это всѣмъ намъ въ удовольствіе, — настаивала Таня.
Сережа взглянулъ на Соню, она стояла задумчивая, миловидная, глазки ея глядѣли на него такъ привѣтливо, что онъ, повинуясь тайной силѣ, въ немъ до тѣхъ поръ спавшей, но вдругъ проснувшейся, сказалъ:
— Непремѣнно! Непремѣнно пріѣду въ первое воскресенье, послѣ возвращенія изъ К***.
Не только молодые Долинскіе, но и Серафима Павловна замѣтили не безъ удивленія, что Сережа очень задумчивъ и печаленъ. Напрасно Серафима Павловна спрашивала у сына, чтò съ нимъ; онъ самъ не зналъ, чему приписать свою тоску, порою волненіе, порою безпокойство. Онъ безпрестанно думалъ о Сонѣ и о семьѣ Ракитиныхъ; безъ нихъ ему стало такъ пусто и такъ скучно, хотя Глаша и мужъ ея всячески старались сдѣлать пребываніе Сережи у нихъ пріятнымъ. Они ходили гулять въ боръ, ходили и къ столь милому Ванѣ золотому ключу; ѣздили на лодкѣ по широкой Окѣ; вечеромъ всѣ сидѣли на широкомъ балконѣ, выходившемъ въ садъ, въ которомъ разбитъ былъ пышный цвѣтникъ. Воздухъ напоенъ былъ благоуханіемъ цвѣтовъ, а съ бору несло столь упоительнымъ запахомъ смолы. Серафима Павловна, между сыномъ и зятемъ, счастливой дочерью, балованная, обласканная, чувствовала себя довольною и наслаждалась вполнѣ прелестью семейной жизни. Сережа, видя мать счастливой, былъ доволенъ, но не могъ бы назвать лично себя счастливымъ. Онъ радовался счастью сестры, а самъ грустилъ. Съ мужемъ сестры онъ былъ въ лучшихъ отношеніяхъ, но сойтись по-братски не могъ. И онъ тоже не зналъ, что ему мѣшало; была ли то ревность, или какое глухое чувство боли, жившее помимо его воли въ душѣ его? Сходство Вани Долинскаго съ его братомъ Ваней, столь прельстившее Глашу, столь животворно подѣйствовавшее на Серафиму Павловну, произвело на него спервоначала и даже до настоящаго дня удручающее впечатлѣніе. Когда Ваня входилъ, садился, когда Серафима Павловна смотрѣла на него съ умиленіемъ, Сережа чувствовалъ въ душѣ своей томительное, не хотѣвшее умереть, сожалѣніе и грусть. Въ этотъ союзъ трехъ — мужа, жены и лелѣемой матери — онъ не умѣлъ войти самъ, не былъ въ состояніи внести свою часть, свою лепту. Онъ любилъ мать съ тою же беззавѣтною нѣжностью, но чувствовалъ, что она ушла отъ него, что не онъ одинъ — ея утѣшеніе и опора. У ней былъ другой, и этотъ другой по случайному сходству едва ли не милѣе ей всѣхъ другихъ; на немъ покоится ея взоръ, исполненный нѣжности, и его ласки повергаютъ ее въ умиленіе. Сережа чувствовалъ себя, послѣ столькихъ лѣтъ неизмѣнныхъ заботъ, отодвинутымъ на второй планъ. Онъ пробылъ въ К*** у Долинскихъ вмѣсто мѣсяца двѣ недѣли; ему стало невмоготу. Онъ самъ не зналъ, что съ нимъ творилось. Счастіе сестры, столь желанное, его раздражало; ясность матери и ея отношенія къ Глашѣ и ея мужу иногда печалили его, иногда возбуждали въ немъ досаду; онъ сердился самъ на себя и злобно и горько упрекалъ себя въ недостойныхъ, въ дурныхъ чувствахъ. Онъ рѣшился покончить съ такимъ нравственнымъ состояніемъ и, не внимая просьбамъ Долинскаго, жены его и даже матери, уѣхалъ въ Москву. Изъ Москвы его тянуло въ Знаменское, но онъ боролся съ собой и не ѣхалъ. Онъ не хотѣлъ видѣть ни Зинаиду Львовну ни Соню. Однажды, когда онъ сидѣлъ одинъ въ своей комнатѣ, къ нему вошелъ Ипполитъ Ракитинъ и силой увезъ его въ Знаменское. Появленіе его тамъ произвело взрывъ радости. Когда онъ неожиданно вошелъ въ гостиную, Зинаида Львовна въ порывѣ нѣжности обняла его и расцѣловала; Ракитинъ жалъ ему руки до боли, а Соня… Соня, поздоровавшись съ нимъ, не сказала ни слова и сѣла около матери, но глаза ея блестѣли, но все лицо ея сіяло. Несмотря, однако, на эту встрѣчу, несмотря на то, что онъ самъ былъ радъ очутиться въ этой дорогой ему семьѣ, онъ чувствовалъ себя связаннымъ, смущеннымъ, и это душевное настроеніе отразилось на его отношеніяхъ къ нимъ. Онъ, помимо воли, сталъ холоденъ, натянутъ, будто связанъ и вскорѣ почувствовалъ, что заразилъ и ихъ. Соня сдѣлалась печальна; Ракитинъ, замѣтивъ задумчивое лицо дочери, въ досадѣ ушелъ къ себѣ; Зинаида Львовна была безпокойна, хотя и силилась скрывать это безпокойство. День тянулся долго, а вечеромъ Сережа уѣхалъ, и никто не просилъ его провести вечеръ вмѣстѣ и ѣхать на другой день утромъ, какъ бывало прежде. Его не просили посѣтить опять Иртышевку, и онъ самъ чувствовалъ, что ему тяжко и невозможно бывать у нихъ, какъ прежде. Сережа началъ аккуратно посѣщать свою канцелярію и, возвращаясь домой въ четыре часа, сидѣлъ одинъ и въ пять ходилъ обѣдать въ ближайшій трактиръ. Одиноко, мрачно съѣдалъ онъ поскорѣе какое-то ему поданное блюдо и, задумавшись, шелъ домой по пыльнымъ улицамъ Москвы. Извѣстно, какъ непріятна Москва въ концѣ августа, знойная, пыльная, вонючая, пустая! Всѣ ея коренные жители еще въ деревняхъ и на дачахъ. Сережа не желалъ видѣть никого, да если бы и желалъ, то никого не было. Можно было ѣхать въ паркъ и тамъ, какъ говорится, посмотрѣть на людей и себя показать, но ему было противно смотрѣть на людей и еще тошнѣе думать о себѣ. Онъ пробовалъ читать, но чтеніе давалось ему трудно; бродя, убѣгала мысль его, и онъ не могъ приковать ее къ интересу читаемаго. Такъ, хандря и тоскуя, прожилъ Сережа три недѣли; уже наступала половина сентября, и онъ сталъ думать о матери.