„Не любила деревни, а теперь зажилась! Впрочемъ, она не въ деревнѣ, а въ городѣ, ну а какой же это городъ — та же деревня! Ее обворожилъ и приковалъ мужъ Глаши. Чтò я? ничего! Я ужъ никому не нуженъ“.
Такъ думалъ Сережа, когда ему подали письмо. Узнавъ почеркъ матери, онъ встрепенулся, и сердце его забилось. Серафима Павловна, не любившая писать письма, прислала нѣсколько строкъ съ увѣдомленіемъ, что будетъ черезъ три дня въ Москву и просила все приготовить къ ея пріѣзду. Эти три дня Сережа хлопоталъ и самъ все устраивалъ. Онъ накупилъ цвѣтовъ, поставилъ ихъ въ гостиной; купилъ букеты, самъ ихъ сдѣлалъ и поставилъ вазы на столъ ея кабинета; убралъ обѣденный столъ и бронзой и цвѣтами. Въ спальнѣ, на туалетѣ матери, поставилъ два, купленные имъ, хорошенькихъ флакона богемскаго хрусталя съ тонкими англійскими духами и заказалъ повару легкій, но изящный ужинъ. Вечеромъ онъ нанялъ карету и поѣхалъ на вокзалъ. Пріѣхалъ онъ рано, и ему пришлось ждать и умѣрять свое нетерпѣніе, расхаживая по длинной площадкѣ вокзала. Но вотъ сигналъ; служители забѣгали, покатили тачки. Вдали, шипя, пыхтя и хрипя, показался подходившій поѣздъ. Пронзительно взвизгнулъ паровикъ; два красные, огневые шара паровоза быстро двигались впередъ, и вотъ длинный-предлинный рядъ вагоновъ. Медленно идутъ они, стуча по рельсамъ. Сережа отыскалъ глазами вагоны перваго класса — и восклицаніе радости сорвалось съ языка его. Въ одномъ изъ оконъ, въ изящной шляпкѣ и столь же изящной накидкѣ глядѣло маленькое, миленькое личико его еще моложавой матери. И она его увидѣла и посылала ему воздушные поцѣлуи. Сережа побѣжалъ за тихо ползущимъ поѣздомъ, и лишь только онъ остановился, какъ Сережа прыгнулъ въ вагонъ, вбѣжалъ въ отдѣленіе матери и заключилъ ее въ свои объятія.
— Мамочка! Мама! воскликнулъ онъ.
Она была тронута. Она цѣловала и осѣняла крестнымъ знаменіемъ своего добраго сына и между поцѣлуями шептала: