— Подтяни, — сказалъ онъ ей.
Она стала подлѣ него; онъ взялъ ея маленькую ручонку въ свою широкую и немного грубую руку, и запѣли они оба; ея высокій, звонкій, какъ струны, голосокъ, его сильный баритонъ покрыли хоръ поющихъ грудными, полными выраженія и души нотами. Пѣсня разлилась въ ночномъ воздухѣ — и всѣ слушали ее съ удовольствіемъ, а адмиралъ съ наслажденіемъ. Она оборвалась вскрикиваньемъ ухарскаго пошиба, и въ эту минуту черезъ жерло пламени перелетѣла, какъ птица, черная фигура; черный силуэтъ исчезъ въ дымѣ, появился опять и помчался по полянѣ, будто легкая тѣнь, вызванная съ иного свѣта. Пропала она безслѣдно во мракѣ ночи… А вотъ съ той стороны неслась другая, и еще и еще скакали тѣни черезъ пламя, пропадали въ дымѣ, появлялись, мчались…
— Молодцы, ребята, лихо! крикнулъ Андрей Алексѣевичъ и прервалъ своимъ голосомъ какъ бы чары, сошедшія на слушавшихъ и поющихъ.
Раздались восклицанія, смѣхъ, говоръ, забили въ ладоши.
— Славно спѣли, славно скакали, — сказалъ адмиралъ.
— Сюда, ребята! Пейте за здоровье новорожденнаго, пейте за удаль свою молодецкую! Потѣшили меня — спасибо! закричалъ Ракитинъ.
— И насъ и себя потѣшили, — сказалъ Степанъ Михаиловичъ. — Здѣсь русскій духъ, здѣсь Русью пахнетъ!
Кучера и домашніе столпились вокругъ Ракитина; онъ взялъ стаканы и щедрою рукою лилъ въ нихъ дорогое вино. За другими протянулъ стаканъ и Анатоль; Ракитинъ не видалъ, кому онъ лилъ вино, но Андрей Алексѣевичъ видѣлъ.
Онъ всталъ, взялъ стаканъ изъ рукъ Анатоля, вылилъ вино на землю и сказалъ:
— Изъ молодыхъ да ранній! молокососъ!
Анатоль взбѣсился, но промолчалъ, видя глаза матери, устремленные на него. При свѣтѣ свѣчей, горѣвшихъ въ стеклянныхъ колпакахъ, его лицо, слегка окрашенное сажей, слегка спаленные огнемъ густые волосы и горящіе гнѣвомъ глаза придавали ему нѣчто дикое, но красивое.
— Ты прыгалъ, тебя опалило, — сказала ему мать.
— Ничего, даже веселѣе.
— Пей, молодецъ! сказалъ расходившійся Сидоръ Осиповичъ и налилъ ему полный бокалъ мозеля. Анатоль выпилъ его залпомъ, кинувъ насмѣшливый взглядъ на Андрея Алексѣевича. Онъ сидѣлъ нахмуренный и бормоталъ:
— Не глядѣли бы глаза мои! молоко на губахъ не обсохло — туда же за большими шампанское тянуть бокалами! Отецъ работалъ, а сынокъ проживетъ!
— Ты что это ворчишь, старина? сказалъ Сидоръ Осиповичъ, трепля по плечу стараго друга.
— А то говорю, что не слѣдъ мальчишкѣ шампанское тянуть. Не пригоже, не похвалитъ никто.
— Одинъ разъ не въ обычай. Нынѣ его праздникъ. Не всякій день масленица, не всякій день гулянье! Сидоръ Осиповичъ обратился къ адмиралу: — Не прикажете ли еще стаканчикъ мозеля? Вѣдь вы только пригубили, а не выпили заздравнаго бокала.
— Благодарю, вы знаете, я вовсе вина не пью, а вотъ стаканъ чая я попрошу у нашей птички. И поетъ она, какъ птичка, если не соловей, то малиновка.
— Куда соловью до моей Сони, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ: — моя Соня его за поясъ заткнетъ!
— Ну, нѣтъ, папа, — сказала Соня смѣясь, — мнѣ соловья не поймать.
— Стало-быть, и за поясъ заткнуть нельзя, — прибавила смѣясь Глаша.
— Дѣти, мальчики, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ, — подходите; вамъ еще ничего не досталось, выпейте по бокалу на здоровье.
— Не надо, нe надо, — сказали въ одинъ голосъ обѣ матери.
— Вы, барыни, всего опасаетесь, это ужъ по вашей части всего бояться, а они — мальчики; къ вину страсти имѣть не надо, да и брезгать имъ не слѣдуетъ. Вино — веселіе человѣка, сказалъ…